За окнами сентябрь - [25]

— Хватит, ребята, имейте совесть. Поблагодарите товарища и — по домам.

Ей долго и дружно, отбивая ладони, аплодировали. Она прошла через расступившихся ребят, с удовлетворением отметив, что теперь они почему-то не разбегаются, и, услышав за спиной чей-то возглас: «Законная тетка!», ухмыльнулась — таких комплиментов она еще не получала.

На вахте ей передали записку от директора: «Будьте в половине двенадцатого в Доме культуры. Придет машина из больницы».

Тон записки уколол ее. И почему в Дом культуры? А еще двести метров до гостиницы им уже не доехать? Любой пустяк теперь задевал ее. Чувство удовлетворения пропало. Подумаешь, горсточка ребят хорошо слушала! Они вообще еще ничего не видели и не слышали, для них все откровение. И Горький так написал, что только не испорти — будут слушать.

Придя в свой убогий номер, она разделась, приняла снотворное, пососала ментоловую пастилку и, сказав кровати: «Ну, старушка, давай поскрипим», улеглась. Сна не было, и она снова вернулась к мыслям о прошлом.

Вера давно заметила, что, снявшись с привычного моста, издали отчетливее видит и понимает свою жизнь. Раньше дома ей мешала занятость, а теперь она старается отвлечь себя запойным чтением до рези в глазах, телевизором, телефонными разговорами. И сейчас она подумала, что были в ее жизни, как, наверное, у каждого, поворотные моменты, «развилки» — по какой дорожке пойдешь, то и найдешь. Если бы тогда она не сделала аборта, жизнь сложилась бы иначе. Лучше, хуже, но совсем иначе.

Вернувшись с Кавказа, Вера поняла, что беременна. Аборты были еще запрещены, и поэтому она пошла не в консультацию, а к своей школьной подруге, врачу-гинекологу. Катя, осмотрев ее, похвалила:

— Хорошая беременность. Будем рожать!

Вера просила помочь ей, но Катька заявила:

— Показаний к аборту нет, а мне в тюрьму садиться почему-то не хочется. Родишь в лучшем виде.

С неделю Вера промучилась: сообщить ли Глебу? Потом подумала: «Нет, тут решать мне, я — главное действующее лицо». Она понимала, что ребенок накрепко свяжет их и Глеб будет хорошим отцом. Но очень неловко было перед детьми, мамой — они с Глебом еще не женаты, его считают просто добрым знакомым — не та последовательность событий. И как все будет практически? Конечно, теперь она сможет диктовать условия, но диктаторство никогда к добру не приводит. Потом, минимум на год она выпадет из работы, а сейчас не время — может «улыбнуться» звание. Но к окончательному решению ее привела мысль о детях: Глеб, конечно, полюбит своего ребенка больше, а Петька и особенно Таня будут ущемлены.

С большим трудом она нашла акушерку, которая ради денег (немалых) согласилась рискнуть. Операция в домашних условиях прошла мучительно, вернувшись после нее, она вызвала Катю и свалилась. Приехавшая Катька «обложила» ее, потом погнала Таню в аптеку, велела лежать пластом, а утром, если температура не снизится, звонить ей, она заберет ее в больницу. Домашним было сказано, что у Веры «прострел» — болит поясница и ей нельзя вставать.

И в тот же вечер позвонил Глеб — как почувствовал! Впрочем, это объяснялось не столько его интуицией, сколько тем, что Вера давно не писала — не знала, что написать.

Петька сказал ему, что мама больна.

Познакомившись с домашними, Глеб теперь изредка звонил. Петька вырывал трубку, считая, что «дядя Глеб» звонит лично ему, стоящая рядом бабушка твердила: «Передай привет», — говорить было невозможно.

На следующий день бабушка сообщила, что прилетел Глеб Сергеевич, сейчас заедет, и довольным тоном добавила:

— Очень кстати, в настольной лампе испортился патрон.

«Совсем некстати», — подумала Вера. Хотя температура и снизилась, но чувствовала она себя неважно и понимала, что версия «прострела» с ним не пройдет.

Бабушка ввела Глеба в комнату и, не дожидаясь его вопросов, начала рассказывать о Вериной болезни, которая явилась следствием ее непростительного легкомыслия — после юга бегала в тонких чулочках, легком пальто, а уже осень, ветрено, сыро. Все это звучало вполне убедительно, и Глеб согласно кивал, но, как только бабушка вышла, он быстро спросил:

— Что случилось? Что с тобой?

Под его требовательным взглядом пришлось сказать правду. У него окаменело лицо, и он охрипшим голосом спросил:

— Почему ты не сообщила мне? Не посоветовалась?

— Где ты, где я? Пока мы советовались бы…

— Есть телефон, телеграф — могла вызвать.

Вера начала было приводить свои доводы, но он прервал ее, проскандировав:

— Из твоего поступка явствует, что я для тебя — случайный любовник, с которым можно не считаться.

Вера стиснула зубы и плотно закрыла глаза, чтобы не разреветься, — еще подумает, что она хочет его разжалобить. А он, сказав, что ей сейчас, вероятно, вредно волноваться, пожелал скорее поправиться и, не оглядываясь, ушел. И, как потом выяснилось, сразу же улетел обратно.

Она осталась, задыхаясь от обиды, ненависти к нему. Тысячу раз права умница Танька: говорящий манекен! Да нет! Манекен безобидный, а он — говорящая машина! Жестокая машина — раздавит и пройдет мимо. Он же видел, как ей плохо, — ни сочувствия, ни тревоги за нее, а о любви и речи нет! С ним, видите ли, не посоветовались! Ах какое преступление! «Не думать, не вспоминать! — приказала она себе. — За письмами не ходить, пусть там соберется хоть тонна!»