За огнями маяков - [43]

Девчонки глядели в окно на бегущие скалы и каменные россыпи, глазами задумчиво их провожали.

— Артель зэков работала, — сказал дядя Микола. Положил конец возникшему недоумению. — И заработали освобождение, а шо ж тут такого?

Девчонки покачивали головами, недоверчиво поглядывая на Иннокентия. И он решил сменить тему разговора:

— Олег! Ты, я слышал, едешь работать в какое-то училище, так? — Дождался, когда кивнет. — С ребятишками, значит, нянчиться, с пацанами? — Выждал паузу, чтобы произвести впечатление. — А ведь оба вы, — кивнул и на Гошу, — вы ж здоровые парни. Занялись-то, говорю, не мужским делом.

— Почему это? Работа с парнями, выросшими в войну, без отцов, обучение их профессии — это, что, не мужское дело?

— Вот. На шахту бы вам пойти, добывать уголек.

— Посылают, где нужней всего, — не усидел Гоша Цаплин.

— Ну, а выбирали-то техникум! Не мужской он у вас получился… — Иннокентий стоял на своем.

— И техникум не выбирали, и куда ехать — тоже. Направили — и поехали, — Олег возразил спокойно.

— И самый мужской он у нас, — утвердил Гоша. — Учить работе, самому мужскому делу!

Не унимался попутчик Иннокентий. Не обвинял он, издевался, что ли:

— Всю теперь жизнь терпеть придется.

— Дак таких, как наш, всего четыре техникума: в Москве, Ленинграде, Куйбышеве и в Уфе. — Гоша надежно держал фронт. Загибал пальцы.

Ехали вдоль Амура. Благовещенск оставался южней, в стороне от дороги. Погода стояла ясная. Пассажиры высаживались, на их место являлись другие; знакомились, вкратце рассказывали о себе, обживались и привыкали друг к другу.

Ночью Олег проснулся от разговора. Натянул простыню, чтобы отключиться от всего постороннего. Но что-то заставило его прислушаться к присходящему в коридоре.

— Здесь я еду и ехал, — услышал он бархатный мужской голос.

— Нет, вы не наш, не из нашего вагона, — возражал голос проводницы.

— И что-о? — бархатный опять голос.

— С вещами никуда не пойдете! Не выпущу. Может вы их украли?

— А я тебя и не спрошу.

— Я разбужу парней, они с вами разберутся.

— Ой, испужался!

Слышалось сопенье, возня в коридоре. Олег открыл глаза, спустился на нижнюю лавку, ногой нащупал ботинки, повозился, попадая ногами куда надо. Вышел. Одинокая лампочка освещала широкую спину незнакомого мужчины в клетчатом пиджаке, в руке у него был чемодан. Собирался открыть двери, проводница ему не давала.

— Предъявите билет! — требовала она. — Ага, вот один уже проснулся… Из какого, спрашиваю, вагона. Я спрашиваю, а он прет напролом, не обращает внимания!

В окнах заскользил бегущий свет станции, поезд тормозил, останавливался. Мужчина тараном двинулся к выходу, оттеснил проводницу в сторону. Олег догнал, взял его под руку. Тот поставил чемодан и резко обернулся.

— К-кыш, с-сал-лага! — прошипел Олегу в лицо. В слабом свете лампочки сверкнуло уставленное на него лезвие ножа…

Опешил ли он? Нет, не впервые нож увидел. Промелькнула в голове мысль: кто вынимает нож, того бьют. Так принято. Ударил под ложечку — в солнечное сплетение… Чтоб не повредить руку, бывает, бьют под ложечку. Сложившись вдвое, человек упал. Лбом ткнулся в пол.

Неожиданно севшим голосом Олег справился у проводницы:

— Что будем дальше делать?

Поохав и поахав: «Да что это? Да как это?», проводница ответила:

— Сменщица сейчас… вызовет милиционера…

Сзади раздался голос:

— Не надо милиционера! — В проходе стоял дядя Микола. — Вризав ты йому добре. Тай отпусти ж його, хай соби… Давай подымай, пока стоит поезд. Спустимо с подножки и… хай идэ. Щоб знав тай другий раз ны попадавси.

Дядя Микола поднял с пола раскрытый складной нож. Вдвоем помогли мужчине встать на ноги. И, проводив его, пошли спать. Но долго Олег не спал. Ворочался.

Вскоре из соседнего вагона явился разволнованный пропажей хозяин чемодана. Проводница, проверив его билеты, отдала чемодан. С рассветом загудел над ухом Гоша. Рассказывал, какой у него друг — чемпион Приволжской зоны…

После Хабаровска дорога шла к югу, въехали в субтропики, в Приморский край. Днем стало жарко, Олег с Гошей сняли кителя, рубашки, ехали в майках, выходили освежиться в тамбур. Возле станций и вдоль дороги тянулись, как на Урале и в Сибири, огородные участки. «Огороды победы», — назвал их какой-то иностранец. Черчилль, кажется. Перед окнами бежали пожелтевшие стебли кукурузы, иная высотой… с вагон! Лес какой-то не русский и не сибирский: деревья обвиты лианами, хмелем, диким виноградом. Из соседнего купе, слева, отчетливо слышится голос… Экскурсовод, не иначе:

— Здесь кедр, пихта, дуб, бархат высокий — цветет голубым цветом. И тис раскидистый, и ясень, и белая, и маньчжурская черная береза, и лимонник вьющийся, и орех фундук, и грецкий орех, и лук, и черемша…

С другой стороны, через стенку тоже, громко, как на собрании, «выступает» Иннокентий:

— Перед вами теперь открывается жизнь. Настоящая, со всеми радостями, каких вы еще не знали.

— Радости были там, где мы учились, — возражает кто-то из девчонок.

— Да. А сейчас что? Дом, работа… какие это радости? — другая подхватывает.

— А везде они свои, маленькие и большие, — резонно вставляет Гоша. Голос его оттуда же, из-за стенки. — Только техникум останется в памяти на всю жизнь. И никогда не забудется.