За неимением гербовой печати - [98]

Глянув на меня, как только мы оказались на улице, она проговорила не без сарказма:

— Ну что, добился своего?

Ее слова удивили непривычной интонацией и загадочным смыслом. Кольнули недобрым предчувствием.

— Ты это о чем?

— Будто не знаешь. В больницу Люську забрали. Все твои записочки… Я ведь тебе говорила, ее надо понимать. А ты что делал? Ты о себе думал. Люблю… Помню… Она, может, как никто, умеет и любить, и помнить, и переживать все. Пощадить ее надо было, а ты…

Я стоял, потрясенный тем, что узнал только что, не пытаясь ни оправдываться, ни возражать.

— Что с ней? — только и мог спросить я невнятно. Катюша посмотрела на мои побелевшие губы, прислушалась к упавшему голосу и всполошилась.

— Ну, вы даете, с вами не соскучишься. Заварили кашу, а теперь глаза закатываете.

Ее несколько ироничный тон чуть ослабил напряженность, но волнение не прошло.

— Что с ней?

— Оказалось, у Люси больное сердце. Она тебе об этом не говорила, и никому не говорила. А теперь, когда вы поссорились…

— Мы не ссорились.

— Не важно, когда вы расстались, она ужасно переживала.

Мы вышли из библиотеки, людской поток как бы омывал нас, неторопливо идущих и беседующих о своем.

— В какой она больнице?

— Ты что, собрался идти туда? — всполошилась Катюша. — Ни в коем случае. Не смей этого делать. Хватит того, что ты уже натворил. Слышишь, не смей.

Почему она приказывает мне? — раздраженно мелькнула мысль. И тут же я смирился, успокоился, подчиняясь здравому рассудку, мучительному чувству вины и долга.

Я стоял посреди улицы, даже не сразу заметив, что Катюша уже ушла.

А что же осталось мне, подумал я, на что имею право я? Терзаться сознанием своей вины перед Люсей? Помнить и любить ее? Этого у меня никто не отнимет. Это мое…

Вернувшись домой, я даже испытал некое неведомое мне чувство намечающейся определенности. Верно, в больницу я не должен идти. Не должен больше никогда видеть Люсю, не должен предпринимать ничего, что бы могло повредить ей. А почему бы мне вообще не уехать из этого города. Да, да, это будет самое лучшее. Для всех. Для Люси, для меня и даже для отца с Вероникой.

Мысль эта, возникнув неожиданно, все более и более утверждалась. И тут же, отыскав адрес Николая из «Совтанкера», я сел писать письмо.

Но прежде чем уехать, я все же однажды увидал Люсю. Это случилось, когда провожали Славика. Он окончил техникум и вместе со всем выпуском отправлялся в Донбасс на строительство и восстановление шахт. В ту пору это была одна из комсомольских строек.

На перроне гремел духовой оркестр, произносились речи, дарили цветы отъезжающим. Мы стояли, образовав тесный круг около вагона: Славик, его родители, друзья. Шутили, переговаривались. В это время в дверях вокзала появилась Люся. Что-то дрогнуло во мне, я с трудом взял себя в руки, чтобы сдержать волнение.

Люся пробежала по перрону, лавируя среди провожающих, пробилась к нам и, сунув Славику букетик цветов, озорно чмокнула его в щеку.

— Спешила, боялась опоздаю, — тяжело переводя дыхание, призналась она.

— Как сдала? — поинтересовался Славик.

— Все в порядке.

Зачем она бежала, ей ведь нельзя, в тревоге подумал я. Я знал, что она выписалась из больницы и теперь сдавала экзамены за десятый. Я давно не видел ее, и мне показалось, что она нисколько не изменилась, даже напротив, стала еще лучше, милей. Мне стоило великого труда отвести взгляд от ее лица с высоким чистым лбом и вьющимися волосами над ним. Я опасался, что и ее смутит мое присутствие, что появится некоторая неловкость. Но она оставалась, против ожидания, совершенно спокойной, словно и не замечала меня. Я даже позавидовал ее выдержке. А может, она просто избавилась от того томительного чувства, которое все еще испытывал я. Славик наблюдал за нами и все понимал, один среди присутствующих.

А потом мимо перрона медленно поплыл состав, поскрипывали вагоны, и люди что-то кричали друг другу и прощально махали руками.

Я стоял, пока не промелькнул последний вагон. Платформа круто обрывалась у ног, как причал, от которого отвалил растаявший вдали пароход, но вместо воды внизу синевой отливала колея.

Перрон опустел моментально, глянув в сторону, я увидал Люсю. Ее одинокая фигурка отчетливо выделялась на фоне темно-сиреневого неба, с оранжевыми прожилками.

Мы покинули перрон почти одновременно и, как-то непроизвольно сблизившись, пошли рядом, почти касаясь друг друга плечом. Шли через вечереющую привокзальную площадь вверх по улице, ведущей в город, и молчали. Шли, как бы онемев от неожиданной близости, боясь проронить хоть слово, как бы осознав, что в страдании памяти есть отрада.

Потом был другой город, нет, несколько других городов. Был дом в глубине унылого осеннего сада и девушка в этом доме, ставшая моей женой.

В этот вечер, вступая в новую жизнь, я думал о Люсе и прощался с ней, как прощаются с уходящим навсегда и вместе с тем остающимся в тебе. Вероятно, мне в значительной мере еще была присуща некая юношеская возвышенность и романтичность чувства.

Я слышал, как в соседней комнате и на кухне хлопочут по хозяйству моя жена и теща, и радовался, что могу побыть хоть немного наедине со своим прошлым, которое отделяла от настоящего тонкая филенка двери. И комнатка, где я находился, была последним пристанищем, островком, приютившим меня.