За неимением гербовой печати - [100]

— Мы должны сейчас увидеться, — решительно сказал я.

— Это невозможно, — успокаиваясь, проговорила Люся.

— Что значит невозможно? Я ждал этого двадцать лет. Будет несправедливо, если мы не увидимся. Это будет жестоко, ты слышишь меня, Люся!

— Да, да, я слышу. Но мы не должны встречаться. Не-долж-ны.

Я чувствовал, что она это говорит не столько для меня, сколько для того, чтобы убедить себя в невозможности встречи.

— Если ты подумаешь, ты поймешь, что мы не должны этого делать, — почти умоляюще, взывая к благоразумию, проговорила Люся.

— Я столько об этом думал, что больше не в состоянии. Я всю жизнь думал о тебе, о нас. Думал, никогда не увидимся. И вот теперь, когда это возможно, когда мы совсем рядом, ты не желаешь…

— Разве я не желаю? Я боюсь, мне страшно.

— Не понимаю, чего ты боишься. Я только хочу взглянуть на тебя, только взглянуть, — все более воодушевляясь, настойчиво твердил я.

Сейчас я был одержим одной-единственной целью — увидеть Люсю.

— Хорошо, — наконец сдалась она, — только ненадолго. Уже поздно.

Мы условились встретиться около соседнего гастронома, и я, как мальчишка, выскочил из дому.

— Куда вы спешите, это рядом, — прокричала мне вслед Вероника Григорьевна. Но я ничего не слышал.

Около гастрономов в новых микрорайонах, отстоящих от центра, как правило формируется свой центр. Тут и мастерские бытового обслуживания, и магазины, и автобусные остановки. Тут всегда людно и оживленно, даже сейчас, в предвечернюю пору. Только слегка смазаны, как бы размыты наплывающими сумерками: и очередь у автоматов с газированной водой, и женщины, продающие цветы поодаль у забора, и такси на стоянке.

Все так буднично и привычно вокруг, а во мне бунтующее торжество и нетерпение. Вот-вот совершится то, чего ждал, о чем мечтал двадцать лет. И об этом никто не знает и не должен знать, потому что, накопленное по крупице за все эти годы, принадлежит только нам двоим и только в нас оно может существовать.

Чтобы скоротать время до прихода Люси, я обогнул сквер напротив, потом подошел к цветочницам и купил несколько крупных гвоздик двух цветов, белых и красных.

Оглянувшись вокруг, я подумал, что надо быть внимательней, я ведь не знаю, как сейчас выглядит Люся. Но, как себя ни настраивал, не мог представить ее иной, чем была тогда. И даже увидав вдали располневшую женщину, не спеша приближающуюся ко мне, и признав в ней Люсю, я видел ее такой, какой она сохранилась в моей памяти. Мое сердце делало необходимые поправки и глаза видели то, что велит сердце. Лишь одного я не мог не увидеть таким, как есть, ее глаз, усталых, погасших, как бы уменьшившихся по сравнению с теми, исполненными оживленной радости и печали, какие были двадцать лет назад.

Но и сейчас Люся была взволнованно возбуждена, и это больше, чем что-либо, напоминало ее прежнюю.

— А меня-то можно еще узнать? — не удержалась она от вопроса, с которого и я начал разговор по телефону.

Мне не хотелось врать и уверять ее, что она совсем не изменилась. Не хотелось никакого жеманства. Хотелось, чтобы все было естественно и просто, как бывает, когда это по-настоящему дорого.

— Не верю, что вижу тебя.

В первые минуты я запамятовал отдать Люсе цветы и, отдав их теперь, почувствовал себя свободней. Она взяла их благодарно, не выпуская одновременно из рук концы платка, сведенные на груди. Белый, тонкой вязки платок был наброшен на ее раздавшиеся плечи, и, как мне показалось, утяжелял, старил ее.

— Тебе холодно? — спросил я, видя, как зябко поежилась она под платком.

— Немного сыро, — пожаловалась она. — У меня ведь ревмокардит, я это моментально чувствую.

Лето этого года действительно было на редкость дождливым и по вечерам, как только садилось солнце, ощущалась сильная влажность. Прямо как на Кавказе.

— Может, пойдем к нам домой, — предложил я.

— Нет, что ты, уже поздно, — отказалась Люся, — пройдемся тут немного.

Мы свернули в соседнюю улицу и побрели между домами, по озелененным дворам, мимо аккуратных палисадников, детских площадок с песочницами и качелями, решетчатых скамеек, окрашенных в веселые радужные цвета.

Я вспомнил нашу давнюю, самую первую прогулку на Боюканы. Пустынные и заброшенные склоны были совсем не похожи на этот обжитой мир, как две абсолютно несхожие планеты, две совершенно разные жизни, в которых только обостренной памятью каких-то людей прослеживался некий сквозной сюжет.

— Ты не устала? Может, присядем, или в кафе зайдем, — предложил я.

— Думаешь, совсем я старая, больная женщина, — не то обиделась, не то пошутила Люся. И перешла на серьезный тон. — Вообще, конечно, здоровье скверное. До рожденья старшего сына было ничего, а потом, когда второго родила, с сердцем стало хуже. Если бы не муж, может, и не было уже меня. Он, бедный, тащит на себе все, и детей, и дом.

Я был тронут тем, как Люся тепло говорит о муже, и это, как ни странно, не вызвало ревности, а только еще больше расположило к ней, да, как знать, может быть, и к нему, неведомому.

— Ты его любишь? — зачем-то спросил я.

— Не будем об этом, — сказала Люся.

Мне стало неловко за неуместный вопрос, за то, что, сам того не желая, сорвался на заурядный интим, до которого по-прежнему не хотелось опускаться в нашем, таком чистом и возвышенном, волнении.