За неимением гербовой печати - [101]

— Прости меня. Не знаю, как вырвалось.

— Любовь, любовь, — между тем, не оставляя затронутой темы, как бы про себя, проговорила Люся. — Вот скажи, ты сейчас понимаешь это так, как и раньше, как тогда?

— Конечно, а как же? Ну, может, глубже, сложнее кое-что стало. Но все-таки любовь, это именно любовь, а не что-то другое, привязанность там, уважение, благодарность и прочее.

— Правда?! — удивилась Люся. — А у меня это как-то соединилось все, смешалось, потому что привыкла. Я уже и не представляю, что может быть по-другому.

— Ну и отлично. Я рад, что у тебя все так надежно и благополучно, — с некоторым налетом вызова, проговорил я.

— Зачем ты так, — почувствовав это, обиделась Люся. — Я благодарна тебе, что ты позвонил, что мы смогли увидеться. Это для меня такая радость.

— Я не хотел тебя обидеть. Просто мне больно за людей и за себя в том числе, что все так гаснет постепенно в нас, проходит.

— Так ты обижаешься на время, на возраст. Разве на это можно обижаться?

— Я понимаю, но не надо все списывать на годы. Так можно многое оправдать.

— Ты с временем не шути. Вот позвони ты на день позже, мы бы не встретились.

— Почему?

— Потому что завтра приезжает мой муж, и мы всей семьей отправляемся в Одессу.

— Значит, будь твой муж здесь, ты бы не могла вырваться. Не пустил бы? Или ты бы не посмела?

Люся немного растерялась, не зная, что ответить. Я подумал, что девочкой, тогда, давным-давно, она была куда решительней. Неужели той Люси, которую я помнил и искал всю жизнь, уже нет. И она была права, говоря, что нам не надо встречаться.

— Не знаю, как бы я поступила, если бы муж был здесь, — призналась Люся. — Но то, что сын обеспокоен моим отсутствием, в этом я уверена. Вон погляди, он уже высматривает меня.

Она указала на дом, против которого мы как раз очутились в нашем беспорядочном блуждании по улочкам и дворам. На балконе третьего этажа маячила фигура довольно рослого юноши.

— Пока я не вернусь, он не ляжет спать. Он у меня очень чуткий мальчик, — не без гордости отозвалась о сыне Люся. — Рос, когда я болела, и это сказалось на его характере.

— Ты хочешь сказать, что тебе пора домой? — почему-то ожесточаясь, спросил я.

— А ты не изменился, — не то удивляясь, не то сожалея, сказала Люся. — Ты так эгоистичен в своем чувстве. Был и остался.

— Любовь всегда немного эгоистична, — сказал я и подумал, что это не совсем так.

И ужасно испугался, что она может вспомнить то, чего всегда стеснялся и чего не мог себе простить — выходок с записками.

Против ожидания, Люся не вспомнила ничего и не направилась к своему дому, а свернула в сторону, увлекая меня в пахнущий влажной землей и зеленью полумрак соседних дворов.

То ли ей действительно не хотелось расставаться, то ли просто вознамерилась доказать себе и мне, что в ней еще жива та дерзкая, взволнованная девчонка.

— Когда я сказала, что нам не надо встречаться, что боюсь этого, я ведь больше всего боялась, что ты не узнаешь меня, что я стала такая старая, толстая, — призналась Люся. — Но теперь я знаю, бояться надо было не этого, а возвращения в прошлое, если оно такое, как у нас.

— Бояться встречи с прошлым? — удивился я. — Но ведь это прекрасно.

— Вот именно потому, что прекрасно. Я даже не представляла, насколько это хорошо, непозволительно хорошо для моего никудышного сердца.

Я не старался специально вызвать Люсю ни на какие откровенные признания и объяснения. Я понимал, что, как ни радостна и светла для нас эта встреча, она лишь короткий праздник, который ничего изменить в нашей жизни не может.

Понимала это и Люся и, как знать, быть может жалела о взятом под конец тоне. Мы шли молча, вслушиваясь в прохладный шелест влажной листвы, в скрипы и шорохи засыпающего города.

В домах вокруг нас одно за другим гасли окна. Только светящиеся сверху донизу подъезды струились тонкими прямыми нитями, словно остатками серпантина, грустно напоминавшими о недавнем празднике.