За Москвой рекой. Перевернувшийся мир - [5]

Двумя другими людьми, наиболее сблизившимися со мной, были мои шоферы — Константин Демахин и Саша Мотов. Они исполняли роль греческого хора, комментирующего каждую сцену, или — пожалуй, это будет точнее — роль представителей низов русского общества, фигурирующих в русских операх (я имею в виду Варлаама и Михаила в «Борисе Годунове», Гришу в «Сказании о невидимом граде Китеже», Скулу и Ерошку в «Князе Игоре») и выражающих голоса пьяного, непочтительного народа. Правда, с радостью отмечу, что по профессиональным соображениям ни Саша, ни Константин никогда не были пьяными, во всяком случае, в моем присутствии. Наши разговоры о политике становились все более оживленными по мере того, как мы лучше узнавали друг друга. Их суждения нередко превосходили по глубине мои собственные. Вероятно, мне иной раз стоило бы повнимательнее прислушиваться к ним. Естественно, я полагал, что они оба доносят о наших разговорах в КГБ, но я был почти так же твердо уверен, как леди Петтигрю[2], что я портил их больше, чем они меня.

Старшим из них был Константин: он служил в посольстве 17 лет, из коих большую часть в должности шофера посла. Он мало походил на благоразумного, спокойного, почтительного Сашу. Эти два человека питали друг к другу сильнейшую неприязнь. Константин со своими черными бакенбардами и цыганской внешностью вел себя задиристо, и у него была заговорщическая манера говорить таким тоном, словно все, что он вам говорит, граничит с политической неблагонадежностью. Жизнь его была пестрой. Его дед и бабушка были кулаками из-под Орла. На них донес один из его дядей, что выяснилось, как он утверждал, лишь потом, в годы перестройки. Он работал на космодроме в Казахстане. Был чемпионом по автогонкам, имел приз за езду на мотоцикле по льду и все еще иногда исполнял роль каскадера на московских киностудиях. Он похвалялся своими связями с представителями общественного дна, околачивающимися вокруг советского спорта. По мере того как наши беседы становились все более откровенными, Константин нередко рассказывал и о темной стороне своей жизни. Его отец был офицером в НКВД и, по его словам, возвращался в 1937 году — в год чисток — с работы в 5–6 часов утра, едва отдышавшись после облавы и сбора «урожая» для ГУЛАГа. Только к концу нашего с ним общения он как-то рассказал мне о своей собственной связи с «органами».

Профессиональная ловкость Константина как каскадера не требовалась для водителя посольского «Роллс-ройса». Но он любил покрасоваться, набавляя скорость на избитой колдобинами дороге, и мчался, порой, самым устрашающим образом через сугробы. Вскоре после нашего прибытия в Москву мы поехали провожать Горбачева и его жену, отправлявшихся в поездку, во время которой он должен был посетить ООН и побывать в Англии. Огромный мраморный зал отправления в аэропорту «Внуково» был пуст — не было никого, кроме Горбачева и его жены, а также коллег и чиновников, явившихся засвидетельствовать свое почтение. Мы, иностранцы, толпились в углу зала приемов, пока Горбачев проводил неофициальное совещание с членами политбюро и прочими. Затем, сопровождаемая улыбками и взмахами рук, чета отбыла, мы же, оставшиеся, стояли, согласно строгому протоколу, и делали вид, что нам очень весело. Этот утомительный ритуал повторялся много раз и в дальнейшем. Но в этот раз мы спешили вовремя вернуться к обеду и по глупости попросили Константина поторопиться домой. Он неуклонно следовал в Москву за кортежем черных лимузинов премьер-министра Рыжкова и его коллег. Но когда мы начали обгонять их, грязь и слякоть стали окатывать машины лидеров второй по мощи страны мира. Только после того как машины эскорта начали угрожающе маневрировать впереди нас, Джилл и я, увлеченные разговором, стали замечать, что происходит. Я заставил Константина сбавить скорость, с грустью думая о том, что никогда не встречался с советским премьер-министром, а теперь, вероятно, и вообще с ним уже не встречусь.

Саша Мотов был полной противоположностью Константина. Ярко красивый, франтоватый, плотный, с угольно-черными волосами и глазами, он больше всего старался угождать. У него была больная жена и две дочери, которыми он очень гордился. Подобно множеству русских, ищущих объяснения тому, что мир вокруг них рушится, он верил в экстрасенсорику, летающие тарелки и Кашпировского, модного «духовного» лекаря, демонстрировавшего свои целительские способности доверчивой публике с экрана телевизора. Влияние Кашпировского, который впоследствии стал сторонником националиста-эксгибициониста Жириновского, было какое-то время почти всеобъемлющим. Заместитель директора престижного Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) считал, что Кашпировский совершил чудо, исцелив его подагру. Одна женщина, которую я встретил в церкви, попросила меня походатайствовать перед Кашпировским, чтобы он занялся ее больной дочерью, — трогательная вера в силу послов, как и в «духовное лекарство». Вера в летающие тарелки была не менее распространенной. Мать Саши однажды ночью видела летающую тарелку из окна своей спальни. Она нависала над Ярославским шоссе и была похожа на опрокинутое корыто. К сожалению, Саша не успел вовремя найти свой фотоаппарат, чтобы ее сфотографировать. В октябре 1989 года ТАСС, советское информационное агентство, сообщило, что летающая тарелка приземлилась в Парке культуры и отдыха в Воронеже. Какое-то время члены экипажа этой тарелки будто бы бродили по парку, а потом улетели — куда, неизвестно. После этого, сообщало ТАСС, на цветочных клумбах остались отчетливо видимые отпечатки шасси этой машины.