За Москвой рекой. Перевернувшийся мир - [29]

Внутри Советского Союза многие считали, что пока страной управляют коммунисты, ничего хорошего ждать не приходится. С характерным для русских экстремизмом, эти люди хотели ни больше ни меньше — безоговорочной капитуляции партии, сколь бы невероятной ни казалась такая перспектива. На Западе многие из тех, кто привык к упрощенным воззрениям «холодной войны», считали, что реформы Горбачева — это ширма, попытка укрепить Советский Союз для следующего раунда его исторического состязания с либеральной демократией, не более чем передышка в осуществлении стратегии утверждения своего мирового господства. В Лондоне и Вашингтоне вплоть до момента падения Горбачева раздавались голоса, призывавшие Запад не дать себя обмануть и не ослаблять своей бдительности в отношении «Империи зла».

Многочисленные критики Горбачева почти с самого начала обвиняли его в том, что он не обладает даром стратегического видения. Это обвинение было несправедливым. Горбачев был преисполнен решимости смягчить конфронтацию между Востоком и Западом, резко уменьшить бремя военных расходов, давившее на советскую экономику, сделать экономическую систему рациональной и высвободить творческую энергию и инициативу простых людей, ликвидировав контроль партии над их повседневной жизнью. Он намерен был осуществить все это в рамках закона, создать Rechtsstaat, правовое государство, которое было идеалом русских либералов XIX века. Зная о том, что большинство прошлых попыток реформирования России заканчивались насилием, он твердо решил не прибегать к силе и кровопролитию. Однако он прекрасно знал также и о мощных силах консерватизма и радикального экстремизма, которые могли сбить его с намеченного курса или лишить должности, как это случилось с Хрущевым. То, что другие считали недостатком решимости, сам он рассматривал как маневрирование ради достижения благородной цели. Он не предвидел, что в итоге этот процесс роковым образом ослабит партию, которой он посвятил всю свою жизнь. Не предвидело этого и большинство тогдашних беспристрастных наблюдателей.

Горбачев высказывался по этим вопросам вполне откровенно и не один раз. В апреле 1990 года он заявил, выступая в Свердловске: «Когда мы начинали перестройку, мы представляли себе наше общество очень просто. Но чем больше мы углублялись в дело, тем яснее начинали понимать, что ничего не достигнем мелким ремонтом, нанесением новой краски или сменой обоев. Перемены нужны были во всем — в экономике, в федерации, в Советах, в культуре, во всей духовной сфере, чтобы обновить общество, создать нормальные условия повседневной жизни… Старые структуры тормозили реформу, и мы прибегли к политической реформе с тем, чтобы разрушить и демонтировать командную систему».

Его решимость войти в историю в качестве первого русского реформатора, избежавшего кровопролития, была искренней. «Мы должны сделать все, — заявил он своим свердловским слушателям, — чтобы избежать конфронтации и даже более того — гражданской войны, применения силы, беззакония, произвола. Закон должен быть превыше всего… Некоторые говорят: «Михаил Сергеевич, стукните кулаком». Но ударом кулака не поможешь выходу из порочного круга». У Горбачева не было законченного, детально разработанного плана, как взяться за решение этих задач. Он сам скептически относился к тому, что такой план вообще может быть составлен и что он окажется действенным на практике. В сложном мире советской (да, собственно, не только советской) политики, даже величайший государственный деятель мог действовать эффективно лишь при условии, если он приправлял принципиальность изрядной дозой оппортунизма.

Я впервые увидел новый, горбачевский Советский Союз, когда приехал в начале 1987 года в Москву для официальных переговоров с экономическим отделом Министерства иностранных дел. Это был один из самых холодных январей за многие десятилетия, и вид на Кремль по ту сторону скованной льдом реки был необычайно эффектным. Горбачев занимал пост первого секретаря партии менее двух лет. При всем возбуждении, царившем на Западе, я не ожидал, что мои официальные переговоры пойдут намного дальше обычного обмена осторожными и надоевшими общими местами. Однако реальность превзошла все мои ожидания. Даже чиновники Министерства иностранных дел горели нетерпением рассказать мне о своих внутренних спорах. Я встретился также с Абалкиным и Богомоловым, двумя экономистами, участвовавшими в нерешительных попытках проведения экономической реформы в 60-х годах. Им хотелось поговорить не только о технических сторонах экономической реформы в условиях, где экономикой управляет государство, но и о традиционном советском отношении к труду (вернее, о том, что им представлялось предпочтением советских людей избегать труда). Они открыто заявляли, что Советский Союз отстает от Запада, и, быть может, необратимо. Понадобятся радикальные меры, и им придется поработать, потому что все другое уже было испробовано и не дало результатов. Перестройка экономики не может быть успешной без параллельной перестройки политической системы в сторону большей открытости, промышленной демократии и отказа партии от управления экономикой.