За Москвой рекой. Перевернувшийся мир - [31]

Главный вопрос состоял в том, устоят ли Горбачев и его реформы. Моя первая депеша в Лондон положила начало непрерывному обсуждению с Лондоном вопроса о том, удержится ли Горбачев и могут ли увенчаться успехом его реформы. Я назвал свое донесение «Впечатления от дебатов»; в мои первые два месяца в Москве меня больше всего поразила удивительная открытость публичных дискуссий — в печати, на радио, телевидении и в частных разговорах.

Эти дебаты уже коснулись самого слабого места политической и конституционной позиции Горбачева: монополии партии на власть, которая была торжественно закреплена в брежневской конституции 1977 года и поддержана 70 годами беспощадной практической деятельности. Пресса начала утверждать, что люди будут бояться возврата к ужасам прошлого, пока партия оставляет за собой право исключительного контроля. Горбачев еще не был готов сделать неизбежный вывод: ликвидировать монополию КПСС. Он говорил о необходимости «плюрализма» еще в 1987 году. Однако до февраля 1990 года он неизменно сопровождал его прилагательным «социалистический». Под этим он подразумевал, что состязание различных мнений должно быть разрешено, но лишь в партийных рамках. В то же время он избавлялся от «твердолобых» с помощью гуманного метода досрочной отставки, а не путем расстрела, как это делал Сталин, или натравливания на них толпы по примеру Мао Цзэдуна. Однако партия все еще оставалась его орудием власти, и он не мог себе позволить слишком настроить ее против себя. Он доказывал, что партия должна ограничиться «общим руководством», в то время как все остальные будут заниматься своим обычным делом. Однако эта идея не находила поддержки ни у реакционеров, ни у либералов. Многие русские давно уже игнорировали и презирали партию. Сейчас пришло время сказать об этом открыто.

Горбачев продолжал пользоваться громадным успехом на международной арене: он сделал шаги к ослаблению конфронтации сверхдержав, содействовал разоружению в сфере обычных вооружений, вывел войска из Афганистана, демонтировал советскую империю в Восточной Европе. Большинство его собственных граждан приветствовало ослабление внутренней и международной напряженности, хотя они были по большей части слишком поглощены собственными делами, чтобы обращать на все это много внимания. Но советские военные вполне естественно проявляли растущее недовольство отказом от всего того, что они создали после победы над Германией в 1945 году. Горбачев плохо отдавал себе отчет в причинах ропота в Восточной Европе, растущего недовольства на Кавказе и в республиках Прибалтики. Даже тогда никто из нас не предвидел, что Советский Союз в скором времени распадется на составные части.

Подобно диккенсовскому персонажу Микоберу, Горбачев продолжал надеяться, что прибалты и кавказцы каким-то образом смирятся со своим дальнейшим пребыванием в составе реформированного Союза, и именно это стало самой уязвимой точкой его позиции. Подводя итог своим наблюдениям в конце 1988 года, я сообщал Форин Оффис, что, даже если Горбачеву удастся создать либеральное демократическое государство — перспектива весьма отдаленная, Россия останется крупнейшей военной державой в Европе и проблемой для своих соседей и партнеров. Интересы даже либеральной России неизбежно будут иными, чем интересы всех остальных государств.

Когда нас расспрашивали в то время и впоследствии о жизни в Москве, разговор всегда начинался с во-проса: каково это, постоянно ощущать себя объектом надзора и подслушивания КГБ? И действительно это было постоянным фоном нашей повседневной жизни. В 60-х годах газета «Известия» имела обыкновение публиковать — обычно примерно раз в месяц — неприятно фальшивую историю о недостойном поведении какого-нибудь иностранного дипломата или журналиста. Иногда это была чистейшая выдумка, целью которой было напомнить советским людям о необходимости постоянной бдительности во взаимоотношениях с иностранным врагом. Иногда дело обстояло много хуже. КГБ использовал наркотики, секс и шантаж, чтобы поймать в свои сети ни в чем не повинных иностранцев, чтобы помешать установлению слишком дружественных отношений между иностранцами и русскими. Изредка они ловили настоящего шпиона или, по крайней мере, какого-нибудь безрассудного идеалиста, контрабандой ввозившего в страну Библию или вывозившего из нее подпольную литературу.

В посольстве наши собственные стражи безопасности предостерегли нас о том, что может произойти, если нас поймают «на чем-нибудь таком». Ни одна комната — ни в служебном помещении, ни дома — не была защищена от изощренных подслушивающих устройств КГБ. Младшему персоналу велели держаться подальше от советских граждан. Мы, все остальные, обязаны были докладывать о самом невинном и случайном контакте с тем, чтобы в случае неблагоприятных последствий можно было принять меры. Все эти предосторожности были оправданными. КГБ часто пытался, и иной раз небезуспешно, играть на личных слабостях сотрудников посольства. Там не видели оснований ослаблять свои усилия после 1985 года, только из-за начала перестройки. Это осложняло жизнь внутри самого посольства. У нас было около ста советских служащих, которых направляло Управление по обслуживанию дипломатического корпуса (УПДК) Министерства иностранных дел. У КГБ было много способов воздействия на советских служащих, чтобы побудить их доносить о работе посольства, о характере английских сотрудников, взаимоотношениях между ними и их слабостях — финансовых затруднениях, пристрастии к алкоголю и сексу. Должности, занимаемые советскими служащими посольства, хорошо оплачивались и были прочными. Простой угрозы лишить человека работы в посольстве обычно было достаточно, чтобы поставить его на место, не прибегая к более крайним мерам — шантажу или угрозе родственникам. Неудивительно, что английские штатные сотрудники страдали паранойей. Иной раз отдельные смельчаки восставали против того, что они считали ненужными ограничениями, и на этом порой обжигались.