За колымским перевалом - [48]

— Когда же закончится их право распоряжаться судьбами людей по своему усмотрению?

— Мне тоже тревожно, Петр Савельевич. Все мы, рядовые коммунисты, надеялись: вот прошел съезд, теперь приподнимут чугунную плиту и люди выпрямятся. Оказалось, мало бросить правильный лозунг, надо всем — всем без исключения! — строить свою жизнь по-новому… Если честно, боюсь я за наш завтрашний день… Вы ждете совета? А я не дам-его. Что значит мой совет? Это моя личная оценка, мои выводы; Человек сегодня таков, что чужие мысли воспринимает настороженно. Вы должны сами дать себе совет. Если он к тому же будет выстрадан в долгих раздумьях, сознание ваше примет его без колебаний. А там дело за волей. Уж ее-то вам не занимать. Одно вы должны помнить всегда — на Таркове не кончается партия. Он — досадное исключение, один из тех, кто пробрались в ее ряды ради карьеры. Вы должны сегодня же послать, апелляцию в обком.

— Который переслал жалобу горняков на Таркова — ему же?.

— И все-таки вы не минуете обком. Это необходимая инстанция.

— Знаю я их решение заранее!

— Тогда направим апелляцию в ЦК.

— А если и там не найду поддержки?

— Обратимся в Президиум Съезда. Он не за горами.

Поздно ночью Жарченко разбудил громкий, настойчивый стук в окно. Жарченко распахнул створки. Внизу стоял Пеньковский.

— Что случилось?

— Беда, Петр Савельевич! Встретил я шофера разведучастка, он возвращался на прииск — после быстрой ходьбы Пеньковский задыхался. — Проезжая по берегу Колымы напротив Каменного Сброса; на той стороне реки слышал выстрел из карабина. А до этого померещилось ему, будто женщина галопом проскакала на лошади, понимаете?

— Пока что ничего, заходите в дом.

Жарченко усадил геолога на диван.

— Расскажите все по порядку.

Пеньковский удивленно посмотрел на директора.

— Так и я говорю, что видел вечером женщину верхом на лошади. Она промчалась по ключу в сторону распадка. Мне показалось, что это была Таня.

— Какая забота погнала ее в тайгу, да еще на ночь глядя?

— Меня напугал этот выстрел.

— Неужели вы думаете, что она может…

— Может! Она все может! Я вам не рассказывал, она же в прошлом году на спор с ребятами пыталась застрелиться.

Из спальни выглянула Тамара, увидев мужа, тревожно расхаживающего по комнате, и взволнованного Пеньковского, спросила:

— Что случилось, Петруша?

— Иди спи! — крикнул Жарченко, досадливо отмахнулся рукой. — Что за спор? — повернулся он к геологу.

— Вечер у них был, посвящен Есенину. Таня читает его наизусть всего. Зашел спор о смерти. Есенин, Маяковский. Страсти разгорелись. Одна группа молодых геологов, во главе с Обойшевым, утверждала: смерть — это трусость. Вторые, с ними и Таня, — это проявление высоты духа. Ну и всякая там чертовщина!

— А что Таня?

— Сумасбродная девчонка! Схватила карабин — и на улицу! Еле догнали.

Жарченко метнулся в чулан, выволок рабочую одежду, стал натягивать сапоги. Тамара, стоявшая в спальне около приоткрытой двери, просунула в щель голову.

— Вадим Донатович, — позвала она, — Какая Таня? Скворцова?

Пеньковский увидел, что Жарченко выскочил на улицу, и, не ответив, устремился за ним. Директор бежал по направлению к гаражу. Дежурный шофер ошалело смотрел, протирая кулаком заспанные глаза, на Жарченко, который метался но гаражу.

— Где «Победа»? А, черт! — он вспомнил, что отдал ее главному инженеру. — Какая машина на ходу? Выгоняй на улицу!

Пеньковский только подбегал к гаражу, когда мимо него на бешеной скорости пронесся самосвал.

Подъезжая к ключу Каменный Сброс, на берегу которого в месте впадения в Колыму размещалась охотничья избушка, Жарченко не успел переключить скорость, машина забуксовала. Он выпрыгнул из кабины и напрямую через ключ рванулся к избушке. За столиком, который Жарченко сбил в тог вечер из тонких лиственниц, на самом краю обрывистого берега, увидел неподвижную Таню. Она распласталась на столе, около ног в траве валялся карабин. Жарченко приподнял девушку, голова бессильно свесилась. Жарченко заглянул в лицо Тани, глаза ее не мигая смотрели на него. Они словно застыли в страшном испуге.

— Что ты натворила?

— Я хотела… я, — тело девушки напружинилось, она сделала резкое движение, пытаясь освободиться от объятий Жарченко. — Пусти меня. Я жалкая трусиха. Да! Да! Как это страшно, оказывается, нажать на курок! И палец онемел, и я вся… — Таня всхлипнула, Застонала и, повалившись на стол, забилась в истерике.

Жарченко сел рядом на скамью, прижал голову Тани к груди, тихо стал гладить по волосам.

— Плачь, Танюша. Плачь, моя девочка. Это пройдет. Главное, ты жива. Как ты могла решиться на такое?

— В детстве цыганка на базаре сказала мне: «Ты проклята кем-то и принесешь несчастье каждому, кто будет рядом с тобой. Умрешь ты не своей смертью».

— И ты поверила?

— А что я тебе принесла? Одно горе и беду.

— Замолчи! Ты не знаешь ничего! Ты понятия не имеешь, что происходило со мной до нашей встречи. Пусто было в груди. Душно. Теперь я знаю, тоска ожесточает человека. Ты меня оживила. Я благодарен судьбе, что встретил тебя.

— Нет, я знаю. Они же из-за меня измучили тебя всего. Теперь и до меня добрались.

— Как, то есть, до тебя?