За колымским перевалом - [4]

— Замолчи! — горло Таркова перехватила шершавая сухость, он закашлялся. — Кто тебе дал право, — сиплым голосом заговорил он вновь, — так вольно отмахиваться от постановлений бюро райкома? За спину обкома хоронишься? Обком дает стратегическую линию, а мы здесь разрабатываем тактику выполнения его решений. Во исполнение главной задачи — дать как можно больше золота! Не забывай, наша область — валютный цех страны!

— Была цехом, — поправил Жарченко, — становится мастерской. Каждый год по два прииска закрываем. Скоро в районе один райком останется.

Жарченко торопливо шагал по коридору, переживая неприятный разговор, и не сразу услышал голос, окликнувший его. Оглянулся. За ним, крупно шагая, спешил Поташвили — директор соседнего прииска.

— Подожди, Петро! Пойдем прогуляемся.

Зашли в скверик у поселкового клуба. Жарченко присел на столбик ограждения, полез за трубкой…

— Остынь. Сиди и слушай, — Поташвили посмотрел на окна райкома — Войну с Тарковым ты ведешь, выражаясь научно, без опоры на народные массы, — начал Поташвили, — бунтарем-одиночкой. Сгоришь в неравной схватке.

— Подслушивал?

— В кабинете помощника Таркова сидел, все слышал.

— А ты предлагаешь сидячую забастовку у дверей его дома?

— Не умно шутишь, дорогой! — черные глаза директора сверкнули искрой. — Мы с тобой честно поступили на последней партконференции. Не таились. Не шептались по углам. Ты выступил, я выступил, с партийных позиций.

— Ну и что произошло? Чего добились? Что изменилось в том доме? — Жарченко кивнул в сторону райкома. — Теперь оба по краю шурфа ходим…

— Помолчи! Что ты стал так длинно говорить? Как Тарков, не остановишь!

— Ладно, выкладывай, чего ты хочешь от меня..

— Давно бы так. Теперь можно с тобой вслух думать.

— Думать! — голос Жарченко сорвался на крик. — Я проклинаю тот день, когда стал много думать. Ах, какое золотое время было при Дальстрое! За нас за всех один Тарков думал. А мы знали свое — это можно делать, а это не смей. А теперь что? (Съезд провели, Дальстрой разогнали, область создали, ленинские принципы восстановили!. Критика и самокритика! Крытое тобой испытали на себе, что значит в нашей тайге свободная критика. Ты веришь, что можно чего-то добиться?

— Слушай, кацо! Что ты Меня как шашлык над огнем вертишь! Веришь — не веришь. Мы с тобой создавали здесь первые прииски. Не имеем мы права останавливаться на полдороге… Чего молчишь?

— Сам же сказал, думать надо. Почему раньше у нас не было вопросов? Почему жили не тужили? Находили золото — открывали прииск, отрабатывали месторождение — перебирались на новое место. А теперь вдруг заволновались.

Твой любимец Кубашов хоть и зануда интеллигентская, но должность свою хорошо оправдывает. Как дятел долбит в одну точку. Теперь ты сам видишь, сколько дырок в твоей дальстроевской скорлупе пробил… К совести, к сознательности твоей добирается, Думать заставил, вопросы научил задавать. Раньше ты их сам себе задавал, теперь мне, завтра Таркову задашь. Только он тебе не ответит.

— К чему клонишь? Договаривай, — раздраженно прервал его Жарченко.

— Кто ты был раньше? Дальстроевский директор. Добывал золото, попутно «трудом перевоспитывал» уголовников и врагов народа. Ты думал о них? Не криви душой! Нет! На уме у тебя было одно — золото. Теперь у тебя под началом люди, такие же, как и ты. Сами приехали, по договору. И жить они хотят, как там, в России. А ты их в те же бараки. Только что конвоя нет.

— Я пообещал Кубашову, что построю для начала пару домов из разобранных строений с бывших приисков.

— Не торопись! Главбух горного управления уже подготовил проект приказа, два месячных оклада тебе в начет за отвлечение средств от целевого назначения.

— Что ты предлагаешь?

— Пока в райкоме Тарков — район обречен.

Ты же знаешь его опору в обкоме, Басурмин не даст в обиду…

— Обком — это еще не вся партия.

— Вон ты куда!

— Вот именно, дорогой! Только туда!

— Думал я и об этом. Получается вроде бы из-за угла. Нет, Вано, это не по мне. Лучше в открытую.

— Что ты говоришь? — обиделся Поташвили. — Я тебе что, анонимку предлагаю сунуть под дверь? Если мы подпишем одно письмо, будет коллективка. Организатора начнут искать. Сотрут, в порошок. Я предлагаю верный путь: ты пишешь, я — пишу, Шуганов — пишет. Все пишут. Это уже не сигнал, а колокольный набат.

— Нет, Вано, не буду. Ты пиши, а я дождусь пленума, и…

— Ты уверен, что усидишь в кресле директора до очередного пленума?

— Усижу.

— Я думал, ты — джигит, Хаджи-Мурат тенькинский, а ты просто ишак! Значит, каждый пойдет своим путем.

Жарченко обнял Поташвили за плечи, встряхнул.

— Не обижайся, кацо. Для меня ЦК — это, брат, такая высота! Не могу я… вот так просто, с бумажкой туда о каком-то Таркове, — он повернулся, чтобы уйти, но Поташвили остановил.

— Погоди. Еще маленькое дело есть. Работал у меня один тип — некий Гончаренко. Потом исчез. Недавно узнал случайно — к тебе перебрался. Присмотрись к нему. Прямо скажу — сволочь, какую на свете поискать. На немцев работал во время войны. Почему сюда привезли, а не расстреляли — понять не могу.

— Гончаренко, говоришь? — задумчиво переспросил Жарченко. — Вспоминаю. Черноволосый такой, долговязый как столб, так? Чуб на лбу висит — глаза, что ли, прячет.