За гранью – грань - [2]

паршивый городишко над рекой

да оплетённый сладким виноградом

тенистый двор. И нега. И покой.

О, дай же сытому спокойствию отдаться

и умереть в довольстве и тепле,

пристанище уставшему скитаться

по круглой, ускользающей земле!

«Я боль уйму. Ладонями стальными…»

Я боль уйму. Ладонями стальными

до боли сжать холодные виски —

кровь не течёт. Она почти остыла;

спокойно, сердце. В мире нет тоски —

иллюзия. Пусть музыка рыдает —

мозг оглушён. А нам ведь жить да жить.

Все медяки на паперти раздали,

и нечего уж больше положить

на жестяное крохотное блюдце,

пустое, как разодранный карман.

Душой к судьбе не в силах притулиться,

от выбора не требуя наград,

я не вступаю в круг противоречий.

Когда поют другие – я хриплю.

Но он со мной, гармонией отмечен,

тот чудный мир. И я к нему приду.

«Цыганка-гадалка…»

Цыганка-гадалка,

певунья-плясунья,

скажи мне судьбу, ничего не тая.

Отчаянно злую,

ещё молодую,

весёлую жизнь спой, певунья моя.

Пути-километры,

студёные ветры

остались за хрупкой усталой спиной.

Но – всё без ответа —

отчаянно верит

цыганка в звезду, что взошла надо мной

чужой-непригожей,

со славою схожей,

с судьбою весёлой плясуньи полей.

Босыми ногами

истоптан-исхожен,

мир стал ещё краше, больней и милей.

«Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ…»

Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ;

имя твоё у грядущих галактик излук;

имя твоё – птицы подстреленной стон;

имя твоё в одеяньи земных веков.

Имя твоё.

Но в потоке разлук

не различает мой тонущий слух

голос, слова – это смыто давно.

Неизбытно одно

имя твоё.

«Я лёгкости училась у тебя…»

Я лёгкости училась у тебя —

благодарю.

Так складывается опыт:

из мыслей своих и чужих,

но лишь своих ошибок,

которые уже не повторишь,

потому как знаешь,

чем они чреваты.

А лёгкость —

это хорошо.

Спасибо тебе

за всё.

Особенно за лёгкость

эту.

Попытка скепсиса

Ты сказал:

              – Что такое загар?

Краткосрочная память о лете?

Моря солнечного расплав,

по талонам в курортном бювете

отпускаемый простачкам?

Безоглядная даль горизонта.

Пенный шёпот обманчивых волн

и магнитное марево солнца.

Прорыв

Слова хлестали как пощёчины:

– Какая сытость – быть довольным

сытостью!

      И крик вот-вот готов сорваться:

– Довольно!

Остановись! Мне больно!

«Свет приходил издалёка…»

Свет приходил издалёка,

так что в пути остывал —

это и было отсчётом.

Что же ещё пожелать?

Льющийся маслом лампадным,

зябкое тело согрей, —

большего, право, не надо.

В рыбьих огнях фонарей

кружатся роем снежинки,

ввысь поднимаясь с земли.

Улицы, лица – чужие.

В снежной могиле замри.

Кутаясь огненным вихрем

к небу взметённых снегов,

право же, это нестрашно

знать, что закончен отсчёт.

Попытка оправданья

И вот уже я снова покупаюсь —

                                        каюсь! —

на никому не нужной доброте

и в доброту, как в волны, погружаюсь.

Не в силах зализать ушибы все

опять в который раз —

            в бессчётный раз! – пытаюсь

быть в положеньи том на высоте.

И снова —

              вновь! – срываюсь —

                                  ошибаюсь! —

у доброты слепой на поводке.

Мне говорят, мол, слишком много увлекаюсь —

                                               забываюсь —

и предаюсь, как блуду, доброте.

И вот я с добротой —

                          назло! – сражаюсь,

пытаюсь не то чтоб сверх,

                          но всё же жить, как все.

Но, как всегда, —

              и навсегда! – вновь ошибаюсь —

                                          расшибаюсь:

в крови колени, ссадины везде —

не в первый раз!

              Но не сжимаюсь – поднимаюсь.

Тянусь упрямо —

                         прямо – к высоте.

«Июльские душные стелются ночи…»

Июльские душные стелются ночи.

Далёких зарниц электрический свет…

Представший пред светлые звёздные очи,

узревший провалы мучительных бездн,

глотнувший межзвёздной неласковой пыли,

не выдержав взгляда их, ниц упадёт

в сухие объятия жаркой полыни,

горчайшую тишь полнолунья глотнёт.

Утешительный вальс

Память горька. И года не щадят

издалека долетающей вести.

В августе ночи летят как созвездья.

как в вихре вальса, кружит голова —

что без тебя?

              Просто следует жить:

утра встречать, в пекле дня растворяться.

Каждой весной – безнадёжно влюбляться;

в каждую зиму – безверьем грешить, —

что из того?

              Если будет другой —

лучший: красивый, придуманно-нежный, —

месяц январь будет звёздный и снежный;

месяц июль – медово-густой, —

что нам с того?

                    Даже время молчит.

Кто же поверит судьбы предсказанью?

Не утомляя себя ожиданьем,

долго и счастливо следует жить.

«Этот солнечный луг…»

Этот солнечный луг —

одуванчиков море.

Золотое вокруг

вперемежку с зелёным.

А небес синева

заклинает участьем.

Солнце щедро с утра

напоит землю счастьем.

Навсегда золотым

вперемежку с зелёным

будет мир молодым,

в это утро влюблённым.

«Труби, трубач…»

Труби, трубач;

труби, трубач, —

встречай зарю.

А ты скрипач,

скрипач, не плачь, —

ликуй вовсю.

Едва забрезжила заря,

а солнце жарко

ласкает травы янтаря

палящей лаской.

Проходит время

смерть-палач.

Но в первых красках

трубит трубач;

трубит трубач,

что жизнь – прекрасна.

«Зачем ты вновь меня тревожишь…»

Зачем ты вновь меня тревожишь

и, путешествуя во снах,

омыться радостью не хочешь

и путаешься в волосах

ночных седин, кипящих в бездне,