За границами снов - [14]

То покорми, то уши почеши.

Ох, и умаялась я за день, День, с тобою.

Когда же ты закончишься, скажи!

На антресоли

Я житель старой антресоли.

Сюда заглядывает свет

Так редко, вспугивая молей,

Прокладывающих свой след

Неслышно в складках крепдешина —

Того, что мерялся в аршинах

И чаял зваться «туалет»,

Выпячиваясь кринолином.

Вокруг, в слежавшейся пыли,

Насквозь пропахшей нафталином,

Битком набитые кули

Забытым хламом. За стенами —

То чьи-то хриплые стенанья,

То пес оставленный скулит.

Я наблюдаю с антресоли

Со смесью страха и тоски,

Как шьют для чад своих Аcсоли

Из алой ткани ползунки

И варят супчик из фасоли,

А Греи их, смолят, мусоля

Газет вчерашних уголки.

Вот в щель проскальзывает утро

Очередное. Резкий чих

Быт антресольного уюта

Ничуть не нарушает. Стих

На лестнице поспешный топот.

Я снова жду – о, тайный опыт! —

Минут молчанья золотых…

В парадной звуки поутихли,

И стало будто бы слышней

Сердцебиенье в паутине

Прожитых неприметно дней,

И застывает тусклый бисер

Безликих календарных чисел,

Мерцая холодно на ней.

Сгущалась грусть…

Сгущалась грусть гуашью мглы,

Грязцой коричневого цвета,

Каким мы красили полы

За неимением паркета.

Трясла тенетами в углах,

Звала в зеленые запои,

В кармашке выцветших обоев

Сушила розы чуткий прах.

Из тени вытеснив просвет,

Дышала пылью книжной полки,

Приревновала к сальной челке

Скатавшийся в испуге плед.

Велела склеивать опять

Останки желтых фотографий,

Потом – их снова расчленять,

До смерти зля холодный кафель.

Грибной подмешивала яд

К псевдоспасительному мокко,

И в нем топила – ненароком

Зачатых – нежности котят.

До тошноты знакомый ритм

Стучала трубочкой газеты,

Ютилась маленькой Козеттой

В неприкасаемом внутри.

Напрасно тщилась слез-живиц

Подмогу благостную вызвать —

Повысыпа́лась из глазниц

Белков крошащаяся известь.

Хвалила антидепрессант,

Лизала слизнями весь вечер

Губ деревянных робкий бант.

Ароматические свечи…

Постриг

Платье мятое

Вянет мятою.

Нарасхват она,

Да сосватана.

Губы вишнями

Лишь Всевышнему.

Куколь вышитый.

Так уж вышло… Ты

Сердце ей не рви,

Душу не криви —

Ледяной крови

Ей не отрави.

Губы вишнями

В кровь искусаны.

«Так уж вышло мне —

Иисусова».

Спелым колосом

Стан. А в волосы

Пустит ножницы.

Так уж сложится:

Схиму ей носить.

Сладкий мед не пить

И гнезда не вить.

За тебя просить.

Не лежать во ржи

Да не ворожить

На Купалы день.

Купола в воде

Отражаются.

«Отрешаюсь я…»

Слезы бусами.

Иисусова.

Юность без четверти девять

Минус двадцать. Утро городское.

Вдруг в маршрутку впрыгнуло легко,

Поправляя локоны рукою,

Юное создание. Строкой

Я тебя потрогаю украдкой,

Приласкаю мех воротника.

Ты в моей поселишься тетрадке

На мои тетрадные века.

Назову-ка я тебя Глафира.

Сыто заурчу, переварив

В снежно-ледяной утробе мира

Алых губ обветренный нарыв.

Ты наверняка уже знакома

С любопытной жадностью зеркал.

Берегись шоферов – это клоны

Одного куряки-мужика.

Мне не верь. Я гадкая гусыня,

Лапами увязшая в стихах:

Я тебе придумываю имя

На гусиных липовых правах.

У таких по жизни (вот и верь ей!)

Всех ориентиров – плакал кот:

Глупый мускул в левом подреберье

И по-детски сладкая морковь…

Между тем проворная маршрутка

Сделала во времени дыру.

– Per favore, pane con prosciutto…[3]

Как по-итальянски «я не вру»?

Фу ты, до «кольца» подать рукою.

Небо сыплет белый порошок.

Дышит гарью утро городское,

Стылым и невкусным беляшом,

И еще шоферской сигаретой —

Он перед «конечной» закурил.

Вот маршрут закончился и этот

Где-то посреди дороги в Рим.

Пустыня

Перед вами знойная пустыня[4].

Ни души. Колючки и самум.

По какой я здесь торчу причине,

Неизвестно черту самому.

По глаза зашторив арафатку,

Я несу свой… стек[5] наперевес,

Ощущая острую нехватку

Нежно-пластилиновых чудес.

Вдалеке заманчивые мреют

Разноцветных радуг миражи.

Я давно в оазисы не верю,

Еще в детстве мой сломался джинн.

Не жалею, не зову, не плачу[6],

Но понять хотелось бы одно:

Ящерка увертливой удачи

Под каким таится валуном?

Перед каждым камнем наклоняюсь…

Вот она! Хватай ее, держи!

Разжимаю руку – извиваясь,

В ней лишь хвостик маленький дрожит.

Поплюю в раскрытую ладошку,

(В следующий раз не отпущу!)

И, чтоб труд мой не пропал, дорожку

Я из этих камешков мощу.

И твержу, как мантру, ежечасно, —

Но не реже, чем пять раз в квартал:

«Стоп, мгновение! Ты так прекрасно!

СпасиБО, за все, что Ты мне дал».

Скоро сорок лет моим скитаньям —

Уж пора привыкнуть. Но опять

То примстится океан с китами,

То лукошко срезанных опят…

Пусть будет Юля

Бутылочка пива в моем ридикюле.

В груди карамелька безжалостной пули.

Тигриная грация. Томность косули

В глазах – сладкий блеск шоколадной глазури.

Я пью по утрам только Pina colada,

Приправленный мифами Древней Эллады.

Не надо в моей голове ковыряться —

Там не тараканы, а осы роятся.

Папуля, ужаленный с нежностью в ротик,

Подсядет на редкостный этот наркотик;

Окажется между Харибдой и Сциллой.

Вздыхает мамуля: «Ая говорила…»

Послушные детки в кроватках уснули.

«Зачем тебе имя? Ну… пусть будет… Юля».

Я пятидесятый оттенок июля.

Весь мир поместился в моем ридикюле.

Осталась на барном двенадцатом стуле

Остапа царапина «Пусть будет Юля».

Трабл-бабл

Через саму себя переступать

Туда-сюда натоптана тропинка.

Повышенной прогибчивости спинка.

И ноги так удобно вытирать

О тряпочную стать.

Ей все равно октябрь еще не спать,