За далью непогоды - [87]

Как-то в начале амурской осени, сухой и ясной, он поднялся после ночной смены на террикон. Медленное на утре солнце только заливало безросые долины, а теплое дыхание земли уже увлекало ввысь белые парашюты слипшихся паутин. Внизу, у подошвы черной горы, на которой стоял он, передвигалось медлительною походкой, то приседая на плоское брюхо, то загребая поочередно лапами, его самоходное чудо, у которого жилы толщиной с кулак, а в пасть ковша свободно мог въехать и развернуться там самосвал… Сравнится ли с такой махиной жалкий, как заводная игрушка, «ДТ»?! Юрких, маленьких быстроходных дэтэшек много ползало там, внизу, но чего стоили их по-муравьиному усердные старания перед одним только гребком его ковша!.. Тогда он особенно ясно ощутил, что никогда не сможет усидеть в кабине «ДТ», рычаги которого, вероятно, скрипнут и с хрустом развалятся в его ладонях…

Нет, он не перестал уважать маленький трактор-работягу и в душе остался навек признателен ему. Но он познал труд не ради куска хлеба, труд, который порождает в человеке гордость собой, достоинство, и по всему этому его задевало такое вот, как нынче, — Гатилин приехал: включи то, выключи это… Ни здравствуйте, ни до свидания. Будто Коростылев уже и не Коростылев, а бесчувственный рубильник…

Сохранив неизбитой свою натуру, несколько простодушную и наивную, какая все реже встречается теперь в людях разносторонне образованных, которые в погоне за пестротой познаний незаметно как бы утрачивают в себе нечто первозданно чистое, душевное, может быть, саму способность удивляться окружающим их миром, и оттого они чаще раздражены всем и неудовлетворены, Коростылев неплохо разбирался в характерах рабочих, мастеров и таких же, как сам, инженеров. Его положение начальника участка вовсе не мешало ему прислушиваться к душевным толчкам в себе, когда вдруг, почти ни с того ни с сего, а на самом деле в результате скрытой, подспудной работы чувств и мысли, открывалось ему что-то новое в людях, чего раньше не подозревал в них и о чем не догадывался… Только не всегда это были приятные открытия, как и теперь, когда с неохотой, с болью думалось ему о Гатилине.

Суетился Виктор Сергеевич, мельчил, а зачем?..

Если набивал цену, значит, торгаш в душе, и тогда Коростылеву, решил о себе Василий сразу жестко, категорически, с таким начальником не работать. Не сможет он. «Или он, или я…» — такая формулировка здесь исключалась. Не настолько глуп был Коростылев, чтобы так ставить вопрос и не понимать, что начальник строительства, облеченный в условиях Барахсана неограниченной властью и полномочиями, лишен в то же время едва ли не главного — права свободно распоряжаться собой. Сознание ответственности за доверенное дело владело им сильнее, чем любым другим человеком на стройке. И чем полнее была его власть здесь, чем выше номенклатура, чем меньше на служебной лестнице над Гатилиным становилось людей, от которых он зависел, тем в большей зависимости он оказывался от них и от общественного мнения. Не мог Гатилин, не имел он морального права сказать: отпустите, не нравится, не хочу… Это был бы каприз. И запись в трудовой книжке: «Уволен по собственному желанию» — ничего не значащая для других, сделала бы его неполноценным, разом лишила бы достигнутого положения и авторитета, ибо в обществе слишком распространено и неколебимо убеждение, что «с таких должностей сами не уходят…». А Коростылев, как ни странно, еще мог и уйти. Он был пока не того масштаба… И это неловкое, чем-то неприятное «преимущество» на минуту развеселило Коростылева, позабавило его. Однако если б дано ему было решать, кому уехать из Барахсана, он не задумываясь сказал бы: пусть это будет Гатилин!

Жестокость?! Может быть. Но скорее непримиримость, объяснимая и понятная в двадцатишестилетнем, неопытном еще руководителе, которому Барахсан, ГЭС, Анива, вся стройка и ее начальник представлялись неизмеримо значительнее, важнее, чем обыкновенная, будничная работа в любом другом месте Союза, на любой другой стройке, на заводе или на фабрике… Тут — Север. Тут работа и вся остальная жизнь оказывались одним неделимым понятием. И тут все должно было взаимно соответствовать одно другому — и выполнение плана, и спрос за графики и запчасти, и настроение в работе, и главное — отношения между людьми. Север требовал, диктовал, чтобы людям хотелось не ссориться, не враждовать, а в охотку работать друг с другом!..

Особые условия Заполярья, не без основания представлявшиеся Коростылеву исключительными, как бы предопределяли категоричность его суждений. Он не мог только слабостью Гатилина объяснять его нервозность, горячность накануне перекрытия. И раз не понимал, значит, не мог и оправдать чувства, вызывавшие в нем досаду, неудовлетворение. И потому-то не без гордости (во многом еще мальчишеской) думалось ему, что Гатилин, возможно, и об Аниве не слышал, когда товарищи доверили Коростылеву вбить в вечную мерзлоту анивского Заполярья памятный колышек — обыкновенный стальной штырь с пластиной, покрытой эмалью, теперь уже потрескавшейся от морозов, на которой написано: