За далью непогоды - [86]

Час был поздний; народ, гулявший по Аниве с вечера, разошелся вскоре, как погасли прожекторы, и Коростылев, оставшись в штабе один, пожалел, что так неловко все вышло. Он не сомневался, что и Гаврила Пантелеймонович тоже переживает за Гатилина, и не столько злость гатилинская обидна, сколько его высокомерие. Нет, с народом работать — народ уважать надо, и не на одних собраниях, а так бы, как на собраниях, да везде, да всегда, — вот это бы дело!..

Занеся в вахтенный журнал гатилинские распоряжения, Коростылев со вздохом пересел от стола к теплой «буржуйке». Подбросил поленьев. Ненасытная печка жрала уйму дров, и слава комсомолу, что в достатке наготовили их к перекрытию. Под крыльцом вагончика лежал еще брикетный уголь, но крепкая от морозов хвоя, свитая в тугой, топору не податливый свиток, разгораясь, жару давала больше. Раскаленные добела угли разрывались в печи с шрапнельным треском, пугая с непривычки и радуя, как издавна радует человека прирученный огонь.

Возле огня Василий не чувствовал себя одиноким. Глядя на прыгающие языки пламени и расслабившись, разомлев от тепла, он вспомнил себя пацаном, когда еще нельзя было сказать, кем он станет, хотя отец уже без лукавства называл его своим помощником.

Вырос он в степном селе с красивым названием Заветное, недалеко от Воронежа, и был третьим сыном Ивана Коростылева, угрюмоватого, но добродушного мужика, вернувшегося с войны на деревяшке вместо ноги. Хуже, однако, было то, что старшие братья Василия не вернулись вовсе.

Отец работал в кузне, и Василий, сколько помнит себя, помогал ему. Раскачивал тяжелые, латаные-перелатанные и с сильной одышкой мехи, подавал клещи, гладилки, разные обжимки, клепал вместе с ним ободья, лудил медь и экономно, мелкой крестьянской щепотью, сыпал на раскаленные для ковки кольца буру (такую же дорогую после войны, как соль), и уже тогда горячее железо посекло ему руки. Чаще всего он подтаскивал отцу битые, беззубые бороны, плужники, тележные оси и много еще чего из нехитрого крестьянского инвентаря, что поизносилось, поистрепалось в нелегкой работе и требовало ремонта.

С годами Василий привык к острому запаху каленого железа, к угарному кузнечному чаду, и отец смеялся, что кузня стала ему вместо люльки, оттого, дескать, и вымахал, тянясь за молотком, ввысь, оттого и плечами бог не обидел. Говорил, а сам кашлял натужно, и в груди у него сипело и рыкало, как в старых мехах… Помогая отцу, Василий не спорил с мужиками, которые прочили его по наследству в кузнецы, но с какой-то весны пошло вдруг все наперекосяк. Пришел председатель, стал просить, и отец отпустил Ваську прицепщиком на трактор, вроде бы временно. На тракторе он протрясся два лета и, как потом говорила мать, наглотался пыли, нанюхался гари до одури и, мотаясь с бригадой по полевым станам, незаметно отбился от рук. Подрос, вытянулся, а тут колхоз дал ему «ДТ» — Васька справился и за тракториста. После же, когда поступил в институт, обещал своим вернуться домой, к полю, но его направили по распределению в Райчихинск, на угольный разрез.

Небольшой этот городок, затерянный в степных приамурских далях, сразу лег на сердце. Василию нравились чистые, опрятные улицы, особенно красивые осенью, когда опадал красный кленовый лист… В Райчихинске Василий работал старшим оператором на шагающем экскаваторе, и сейчас, невольно сравнивая тот шагающий гигант с колхозным дэтэшкой, не удержался от улыбки. Светлый волнистый чуб рассыпался, пряди упали на высокий, чуть покатый лоб. Небрежным кивком Василий вернул волосы на место. Представилось, что ему снова дали «ДТ-20», а он влезает и никак не может влезть, не может уместиться в просторной раньше кабине. Тесноват стал дэтэшка!..

В самом ли деле тесноват или, может, не по рангу?! Ведь давно уже не тракторист он, не экскаваторщик, а как-никак начальник участка в управлении АнивГЭСстроя… Нет, Василий знал о себе, что на должности и звания смотрел он спокойно, как на что-то преходящее, далеко не вечное и не главное на земле. «Просто, — думал он, — привычные вещи с годами изменяются в нашем представлении и по величине, и по значению, и оттого мир, некогда великий, после долгой разлуки с ним оказывается невероятно малым!..» Детство его и юность, связанные с родными полями, отошли далеко в прошлое, и хоть на «ДТ» садись теперь, хоть на телегу, былого уже не вернуть.

Его убеждения и принципы не казались ему исключительными. Ко всякой работе он относился честно и уважительно и считал за великое благо жить и творить свободно, в полную меру щедро отпущенных природой сил, не тяготясь запретами, когда все, что может, человек должен совершить.

Такое чувство, словно это было просветление души, ее взлет, радость, он впервые испытал в Райчихинске. И произошло это не на экскаваторе, не тогда, когда он, усталый, злой на себя за нерасторопность, остервенело дергал рычаги и путал контроллеры, сознавая, что шагающая крепость чудовищно медлительна и не послушна ему. Случилось это позднее, когда он уже так освоился на вскрыше породы с машиной, что малейшая зыбь приборной доски передавалась и ему и он с закрытыми глазами мог сказать, чем вызваны перегрузки…