За далью непогоды - [79]

— Вантуляку?! — удивился и обиделся Виктор. — Его не соблазнишь. Это идейный нганасан.

— Пообещай ему фотокарточки — он умчит тебя хоть в Симферополь…

— А обратно?

— С ним и обратно — он же к устью! Притом идейная обработка по твоей части…

— Хорошо, — подумав, согласился Виктор. — Я ему объясню, почему нам это надо, но уговаривать не стану. Это не тот случай и не тот человек. Вообще в тундре не принято уговаривать и просить, — вспомнил он замечание Басова по аналогичному поводу, — это неэтично. Понимаешь, Бородулин, человек должен сам решить, помочь тебе или нет.

— Ладно, ты не тяни, а собирайся… Червонец! — позвал он Анатолия. — Спроворь-ка мешок ему на дорогу…

Виктор сам взялся укладывать рюкзак. Бородулин молча следил за его суетливыми движениями, но с советами не лез. Затянув на горле мешка тесемки, Снегирев хмуро сказал:

— Обидно ты рассуждаешь, Алексей, поэтому с тобой тяжело людям…

— А разве неправильно?

— В том-то и штука, что иногда правильно… — И махнул рукой. — Когда ты рассчитываешь обратно?

— Дня через четыре, самое позднее — через пять… Да, на пятые сутки пусть встречают.

— Заказывать транспаранты, малиновую дорожку к трибуне?!

— Не надо, обойдемся духовым оркестром… А вот баньку неплохо бы и раскочегарить! Как твой старик говорит, будем мороз выгонять из костей… Ты возьми тулуп запасной, я принесу сейчас, — поднялся Бородулин. — На нарте просифонит — будь здоров, это не в гиттаулинской кабине…

«Уже и об этом узнал… — виновато отвел глаза Снегирев. — И как только ему удается все!»

До того призрачного рассвета в тундре, когда различимыми становятся снега — будто и не снега еще, а осадок инея, что выпал на дне глубокой ночи, — до этой зыбкой рассветной грани у Снегирева оставалось около часа времени. Ни колонна, ни Вантуляку раньше не тронутся в путь. Можно поспать теперь, но что за сон — как на иголках, да и ребята гомонятся: петляет их разговор вокруг чудаковатого Вантуляку. Удивляются — как это такой зачуханный старик дал название городу?

— Как?! — спросил Виктор. — А вы знаете, кто был в первом десанте?

Ему ответили вразнобой, но несколько человек уже подсели поближе, и он улыбнулся, что угадал их желание.

— Это был наш второй день на Аниве… Пока палатку ставили, укрывали брезентом грузы, нам не до названия было, хотя колышек уже вбили…

— Василь Иваныч Коростылев постарался, — подсказал Толя Червоненко.

— Да, Василий Иванович…

…Началась эта история с того, что Василий Иванович, решивший опробовать лыжи, умудрился заблудить в тундре. Час ждали, другой, дали предупредительный выстрел — нет Коростылева. Надо собираться на поиск — и вдруг крик… Выскочили все из палатки, а навстречу оленья упряжка. Коростылев приколом орудует, рядом с ним Вантуляку сидит, улыбается.

Вася ликует:

— Я ему говорю: «Кашу любишь?» — «Люблю!..» — «Будешь есть?!» — «Буду!» — «Поехали?» — «Поехали!..»

Старик возвращался с охоты и был удивлен встречей с лёса человеком возле Порога… Подумал было, что это коча глаза мутят, но Васино обещание накормить сладкой кашей поколебало его уверенность.

В палатке при виде веселых белозубых тугутов скованность Вантуляку прошла. Он рассказал о себе, что стойбище его на Вачуг-озере, там, где рождается и откуда убегает быстрая, как олень, Анива. Потом десантники стали объяснять ему, что приехали строить плотину, перегораживать Аниву, и старик долго почтительно слушал их, обдумывал, старательно морща лоб, и то ли не понимал ничего, то ли не верил им.

— Та-ак, — сказал он и тут же возразил себе: — Однако, не так.

Еще подумал:

— Собака, однако, ходит в упряжке. Олень ходит в упряжке. Человек ходит в упряжке. Анива… Анива не ходит в упряжке. Она порвет самый крепкий маут!

— Ну почему вы не верите, что мы остановим Аниву?.. Человек все может! — с дрожью в голосе воскликнула Анка, искренне огорченная насмешкой старика. А уж она старалась так ясно, так вразумительно объяснить все.

— Однако, хорошая важенка. — Вытащив из зубов трубку, Вантуляку улыбнулся ей доброй улыбкой и протянул руку к золотистым волосам Анки, но не коснулся их, а провел ладонью около. — Барахсан, барахсан важенка, так, однако. — И подмигнул ей. — Вантуляку знает, что говорит…

Десантники тоже заулыбались. «Важенка» в его устах звучало очень мило, но они ошиблись, толкуя это слово как переделанное от русского — важная, что, вероятно, должно было означать гордая, важная, горячая.

Никита, откуда-то знавший, объяснил:

— Важенка — молодая самка оленя. В отношении к женщине, — он чуть улыбнулся Анке, — это едва ли не высшая похвала ее красоте, сложению…

— Уж не делает ли он предложение Анне Федоровне? — ухмыльнулся Коростылев, за что получил бы щелчок по носу, но присутствие старика удержало Анку.

А Вантуляку, глядя на них, все говорил на разные лады: барахсан, барахсан… — и улыбался.

В разговор включился Алимушкин.

Угадав в нем большого лёса начальника, старик из добродушного и лукавого превратился в строгого, чопорного старца. Он не перебивал Алимушкина, не задавал вопросов, он даже не восклицал, как прежде, «так» и «однако», — он сидел на низкой, видимо очень удобной для него раскладушке с видом послушного ученика, его длинные сухие руки, изборожденные венами, как жгутами, лежали покорно и покойно на коленях. Лицо, подобно каменному изваянию, застыло без всякого выражения. И только когда Петр Евсеевич, уже отчаявшись вызвать в старике ответную искру, сказал: «Вот здесь, где сидим, будет большой город!..» — лицо Вантуляку дрогнуло, глаза качнулись, точно поплавок на спокойной воде, он переспросил: