За далью непогоды - [30]

В канун перекрытия Алимушкин уже никого не убеждал тем, что оно сулит сокращение сроков строительства на два года и что это миллионы киловатт электроэнергии, тысячи сэкономленных рублей. Все было сказано раньше. Ему надо было, и он того похвалил, с другим перебросился шуткой, третьего предупредил, чтобы не зазнавался, кого-то спросил: «Как дела, Петя?!» — и этого достаточно, чтобы понять, чем человек дышит; а другому признался: «Завидую! Тебе девятнадцать лет только, а уже в первой шеренге покорителей…»

Знал, кому какое слово сказать сейчас, и чувствовал радость оттого, что ни об одном из двухсот не разошелся с общим мнением. Но лишь теперь, к вечеру, по привычке, что выработалась на Аниве, мог Алимушкин подвести итог длинному дню и признаться самому себе, чуть иронизируя: все в порядке, старик, все в порядке…

Черноволосый, с большими впавшими глазами, сверкавшими белками в сумраке неосвещенного кабинета, в сером верблюжьем свитере под пиджаком, Алимушкин сидел прямо с сигаретой в руке на своем обычном секретарском месте. Длинный Т-образный стол перед ним, рассчитанный на многолюдные заседания, покрыт стареньким красным полотном. Сморщенное, усыпанное кое-где пеплом, с пятнами чернил, оно как бы хранило на себе следы недавнего присутствия большого количества людей. Журналы «Агитатор» и «Коммунист», обычно лежавшие стопочками справа от Алимушкина, были разбросаны — несколько штук перекочевало на соседнюю тумбочку-сейф, остальные валялись как попало на столе. В одном — это Петр Евсеевич видел не вставая — последняя страница наполовину оторвана, кажется, Коростылев писал кому-то записку. Вечно у него нет с собою бумаги… Сейчас Алимушкину даже в голову не пришло сердиться на Коростылева, словно он никогда и не говорил тому: «Я тебе, безбожник, за такие шутки уши как-нибудь оборву!..» Странно, но этот маленький беспорядок в комнате накануне большой работы успокаивал его, и он будто не был сейчас один здесь, а просто задумался на минуту, ушел в себя, и голоса товарищей отдалились, не мешая ему сосредоточенно думать…

Впрочем, думать ли?!

Вряд ли это слово отражало в точности то внутренне напряженное, сосредоточенное состояние Алимушкина, в каком он находился. Прежде всего, он был наедине с собой и ясно сознавал это. Его наполняло радостное ощущение прошлого, ощущение тех трудных и беспокойно-счастливых лет, которые прошли на Аниве не то чтобы как одно мгновение, но, спрессованные памятью в нечто неразрывное, цельное, воспринимались разумом и чувствами как удовлетворение прожитым.

Вообще Алимушкин не принадлежал к людям, способным лишь короткий миг наслаждаться успехом, к которому дотоле стремились упорно и долго, не умел он, не мог в ту же минуту перешагивать через успех и тут же открывать для себя новые дали, заманчивые горизонты и перспективы. Его самого, может быть, оттого и любили, понимали на стройке, что он хорошо знал цену тем обыденным человеческим радостям и победам, без которых жизнь оказалась бы скучной и утомительно неинтересной.

Неловкость людей искренних почему-то всегда кажется стыдливой… У десантников первое время не было ни посадочной площадки, ни аэродрома, и когда над тундрой слышался гул самолета, они сбегались к Порогу в надежде перехватить там мешок с почтой, а то был случай — снесло ветром в Аниву. Каждый решил, что в том мешке утонули и его письма. Сокрушались вроде бы не всерьез, а сами нет-нет да и поглядывали: не выплывет ли где синий конвертик?.. Петр Евсеевич силою воли заставил себя не говорить о письмах, даже не поинтересовался: как, мол, ребята, не клюнуло там ничего на крючок, не зацепилось?! Считал, что за безразличием никто не поймет, как сам ожидал весточки… А получилось наоборот — раскусили. Коростылев за ужином утешать принялся: «На тебе, Петр Евсеевич, моих пачку! Читай на здоровье и не переживай. Будут лишние — может, и ты со мною поделишься…» И подмигнул ребятам. Коростылеву писали со всего Союза — друзья, знакомые, знакомые и незнакомые его друзей и знакомых, которых Коростылев вербовал на Север со страстью, с азартом, обещая сколотить из них ударную бригаду. «Ты им небось не жизнь здесь сулишь, а малину, — сказал Алимушкин, скрывая за упреком неудовольствие и обиду. — А вот что ты им напишешь после того, как прилетят гвозди?!»

Ребята еще не знали, что такое гвозди, если их не привозят, а сбрасывают с самолета. От удара о землю ящик разбивается, гвозди веером, как из пулемета, вразлет. «Прекрасная тема, — заметил Петр Евсеевич, — для остряков; двадцатый век, НТР и — ползанье на четвереньках». — «Мы когда-то все на карачках ползали!..» — с вызовом возразил Витя Снегирев, но под взглядом Алимушкина покраснел, смешался.

Самолетов долго не было, гвозди с каждым днем становились все нужней, а когда наконец их сбросили (из десяти ящиков при падении чудом уцелел только один), когда ползали и собирали их, шуток уже не слышалось, «Веселое в общем дело, — подвел итог этой эпопее Коростылев, — но зря вы ее, Петр Евсеевич, в культурно-массовое мероприятие превратили…» И Алимушкин пожалел, что не рассмеялся тогда со всеми, когда смеялись над ним.