За далью непогоды - [29]

Малышев сделал паузу, посмотрел на Анку.

— Я все это к тому, какие необыкновенно замечательные условия ждут вас на Севере… Представьте, старик не слишком иронизирует: Север, конечно, есть Север, шутки с ним плохи, но это, разумеется, еще не основание, чтобы в погоне за прекрасной, гармоничной и… обеспеченной, — подчеркнул он, — личностью засорять окружающую среду пережитками… Что вы там изберете для себя — переделку, перековку или закалку, — дело ваше! Но пример есть — именно на Севере родилась кристаллическая решетка! В металлах, понятно, но человек…

— Человек железа крепче! — перебила, горячо и смутившись, Анка.

Малышев замолчал, видя, что несколько озадачил их, может быть, даже смутил своей «лекцией», и, пряча усмешку, спросил:

— Ну что, академик оправдывает себя?! И желающих перевоспитываться нет?.. Ну-ну?! Первому скидка полагается — за смелость — так, кажется, перед экзаменом говорят!..

Он почему-то смотрел на богатырски плечистого, представительного Коростылева, и Василий неожиданно для себя брякнул:

— Я — пас… С детства трудновоспитуемый…

— Легко плавится олово… — вздохнув, заметил не особенно разговорчивый в тот вечер Алимушкин, самый старший по возрасту среди десантников. Все знали, что он едет на Аниву парторгом. И его недосказанная фраза, имевшая как бы двоякий смысл — в отношении к общему разговору и конкретно к Васиной реплике — словно подвела тогда предварительный итог их беседе.

Петр Евсеевич Алимушкин и сам не раз задумывался об этом. Человек — царь природы, но и дитя ее. Проникнув в тайны материи и мирозданья, постигнув строение атомов и самый ход их, он подчинил скрытую энергию природы воле и силе разума и тем возвеличил себя. Чем действеннее и прозорливей становилось познание, тем сильнее жаждал человек утверждения и совершенства. Если это была цель, то путь к ней лежал не столько через опасности и жертвы, сколько через труд, И стремление это, вовеки неистребимое, объективно отражали законы экономики, властвующие над миром, Сам по профессии строитель, Петр Евсеевич испытывал особое удовольствие от мысли, что как ни разумна природа, ничто не сравнимо в ней с деяниями человека.

Для него, парторга АнивГЭСстроя, вполне конкретный и ясный смысл имела и партийная работа, и заключалась она не в том только, чтобы официальным решением собрания отозваться на директиву партии, выполнить это решение и директиву, а и в том, чтобы посильно, насколько хватит умения у него и у его товарищей, создать такую атмосферу деловых отношений на стройке, когда бы труд стал духовной потребностью каждого. Задача сама по себе не новая, но особенно сложная в условиях Севера, куда рвалось немало людей, которым заранее наплевать на все, лишь бы был рубль подлиннее.

Он радовался, когда ему случалось ошибаться в таких людях. Ведь однажды он чуть не согласился с Басовым, что от Дрыля-Пегова, например, толку не будет, — отправить его обратно на материк, пусть там «закладывает за воротник», сколько влезет. А оказалось, что и человек он хороший, работу любит и не столько пил, сколько наговаривал на себя. Впрочем, сперва-то баловала его Клавдя, да вовремя спохватилась.

Алимушкин верил и сильно хотел верить, что если бы удалось построить гидростанцию, не покалечив душ, а возвысив их, такая работа была бы равна исполненью партийного и гражданского долга. Как исполнил его отец Алимушкина, погибший в боях под Москвой. Но так Алимушкин думал теперь, после трех анивских лет, а когда его пригласили на беседу в управление и сказали: «Петр Евсеевич, мы знаем вас давно…» — и когда он понял, что речь пойдет о переводе, он и в мыслях не держал столь заманчивых возможностей, какие таила в себе и понемногу открывала ему Анива. Вернее сказать, ему так же, как и остальным.

Еще накануне штаб, партком, постройком и комитет комсомола утвердили участников перекрытия — всего двести одиннадцать человек, из них восемьдесят водителей, двадцать бульдозеристов, столько же экскаваторщиков, крановщиков, двадцать пять инженерно-технических работников, остальные шестьдесят пять разных специальностей. И один, имя которого в списке стояло первым, заслужил это право жизнью…

Алимушкину приятно было, что все они, кто раньше, с первого десанта, кто позже (ведь тысячи людей собрались здесь не в один день, и даже не в один год), уже проявили себя, на деле. Были среди них и веселые чудаки, и задиры, нелюдимые на вид бородачи и степенные, серьезные люди, — все с разными судьбами, с разными характерами, но старание и смекалка, напористость и трудолюбие, и, главное, сознательность — то, что всегда ставилось в образец строителям, — как раз и выделяло их из общей массы как самых достойных. Не сразу, не вдруг выковала их характеры Анива, и так же, как говорил о них на парткоме, так и думал Алимушкин, что это народ закаленный, кремневый — не подведут.

Время сомнений прошло. Он надеялся на них, молодых, сильных, хотя и безрассудных в своих порывах, доставлявших ему и переживания, и бессонные ночи, и даже отчаянье, о котором знал лишь он сам, и такую усталость, будто целый день дробил камни. Такая его работа. Она требовала напряжения, от которого, шутя признавался Алимушкин, могло трещать и рваться железо, но только не… планы. О себе он умалчивал. И когда Гатилин сказал ему однажды после трудного разговора на парткоме, верно угадав душевную бурю за внешним спокойствием: «У тебя, Петр Евсеевич, не нервы, а, должно быть, жилы лавсановые…» — Алимушкин усмехнулся: «А я их на кулак наматываю…»