За далью непогоды - [163]

Странно, но это закономерное, обескураживающее начало не смутило Никиту. Он видел растерянность на лицах своих товарищей, а может, и осуждение, видел, как они избегали встречаться с ним взглядом, и краем сознания он как бы и признавал их правоту, но в то же время он жил уже другим ощущением — то было, пожалуй, робкое еще осознание упущенной возможности, той, которую он так и не нашел прошлой ночью. Да, он рассчитал, как должны сталкиваться, лоб в лоб, сила тяжести и сила течения Анивы, но формулы, сколько бы он ни вертел ими, не убавляли в критический момент превосходства Анивы. Гатилин понял это абсолютно верно. И, поискав его глазами среди окружавших, Никита подумал, не без иронии о себе, что он своими расчетами вымостил путь к отступлению. Ну, а всерьез — разве он, который, кажется, каждой клеткой своего тела знал, чувствовал, где какой ляжет камень будущей перемычки, разве мог он согласиться на поражение, особенно теперь, когда вольно или невольно принял вызов, или сам бросил его?! Решение было, оно пришло под гул уносимых камней, — и только то теперь казалось непонятным, почему он не додумался до него раньше, как сказал бы Малышев, «в тиши кабинета»… Вот именно, не все нам дается в тиши…

Гатилин, нервы которого не выдерживали этой никчемной свистопляски, затеянной Басовым, с упреком и требовательностью спросил Алимушкина:

— До каких пор, наконец!..

— Подождем… Должны же они где-нибудь зацепиться…

Сцепив скулы так, что кожа до блеска натянулась на подбородке, Виктор Сергеевич подошел к Басову, Не скрывая раздражения, сказал:

— Опомнись! Ведь в трубу летит все!..

— Да-да-да, — ответил Никита, теперь уже и забыв, что минуту назад он сердился на Гатилина, и засмеялся. — Это перекрытие!..

Он подал сигнал, и, подчиняясь ему, груженые самосвалы на правом банкете как будто споткнулись перед прораном. На левом тоже замешкались. Шоферы недоуменно вылезали из кабин, что-то кричали друг другу, спрашивали, не спрыгивая, однако, с подножек. Перекрывая рокот моторов, мощные динамики передали новую команду Басова:

— Внимание! Силин и Коростылев… Бульдозеры на банкет! Негабариты вяжите в связку. Па́ры с па́рами, в гирлянду! Флажковый, к бульдозерам!..

Теперь ясно. Самосвалы отъезжают на несколько метров от кромки банкета и сгружают негабариты прямо на площадке. Стропальщики заводят троса, и когда узлы стянуты, флажковый — это сам Коростылев стал там у края банкета — дает отмашку. Бульдозеры, пробуксовывая траками, тяжело утюжат скалу, но все-таки подталкивают связанные друг с другом глыбы к обрыву, под которым дымится взбаламученная до черноты река. Коростылев регулирует так, чтобы камни упали вместе. Еще один взмах флажком — и стотонная гирлянда заваливается в пропасть, тяжелый, гремящий звон эхом отдается в береговых скалах, дрожат от сотрясения стекла в вагончике. Катят… Перекатываются под водой, как горошины… Провал?! Конец?! Безумие!.. — думает Виктор Сергеевич. И кажется ему, что каменные вздохи со дна реки рвут душу. Он не смотрит ни на Басова, ни на Аниву. Он боится, что не выдержит сердце. В ушах рев — машин, людей, Анивы… Варя все лезет зачем-то ему на глаза… Зачем?! — думает он и не видит, не слышит, что гирлянда, пророкотав, застряла где-то в пучине, не дошла до оскаленной пасти Порога…

Никита ошалело тискает кого-то за плечо, обнимает, приплясывает, руки-ноги его ходят ходором, он кричит что есть мочи, забыв про микрофон, и кто-то подхватывает рядом, несется, как по цепочке, к банкету с прибавлениями:

— Давай, ребята!.. Давай, жми, сдается, стерва!..

Силин с Коростылевым — сами с усами! — уже заряжают другую гирлянду, и снова она гремит, как первая, и так — пятая, и десятая, но уже глуше гул перекатываемых камней, короче, пока, наконец, на двенадцатой он пропадает вовсе, и уже не слышно ничего, кроме тяжелых, как простуженный вздох, всплесков реки.

Зацепились!..

Теперь зацепились! Это — начало…

И это понимают все — и Алимушкин, и Даша, и Коростылев, к которому подбегает и, не стыдясь, принародно, целует Любка, а Вася, утирая лицо сигнальной тряпкой, ошалело грозит ей. Анка Одарченко прячется от глаз Никиты за чьи-то спины, не хочет, чтобы он видел ее красные от слез глаза. И никому, ей самой тоже, не понятно, как она, дежурная, успевает в такой суматохе вести наблюдения, записи… На мосту взлетают и летят шапки в Аниву, сверкает серебро вышвыриваемой из карманов мелочи; оркестр, взявшийся невесть откуда, хриповато играет туш… Старый нганасан Касенду Вантуляку, пожалуй, один опечален сейчас и кротко и скорбно вздыхает оттого, что лёса советы перехитрили Аниву. Ей уже не осилить, не своротить новые камни, которые человек всаживает, как кулак, в пасть разъяренного зверя, — так старая волчица, задыхаясь, протягивает лапы и просит пощады, и так Анива уйдет в приготовленный для нее капкан глубоко в горе, чтобы тянуть там, если верить лёса Алимке, электрическую упряжку… Куда же смотрят всемогущие койка, как позволили они это? А рядом со стариком его внук Вова Токко растягивает в улыбке широкий, губастый рот и восторженно шепчет по-русски: