За далью непогоды - [162]

— Во-он!.. — рявкнул Гатилин, и Варя, как ошпаренная, выскочила обратно. Она залилась краской, стыдясь, как бы еще кто-нибудь не слышал этого крика, — вот пассаж будет, — а в голове лихорадочно: «Ну, слава тебе господи!.. Мой-то опять на коне!..»

Важной походкой гусыни, потряхивающей хвостом, Варвара сошла с лесенки, поддерживая на весу меховую полу своей шубы, а глазами искала по толпе: где же Скварский?! Пора им уточнить с Юрием Борисовичем, что они в итоге имеют…

— Ну?! — Гатилин тяжело перевел взгляд с Басова на Алимушкина.

Петр Евсеевич щурился от табачного дыма. Он уже перебрал возможные варианты, и то, что собирался теперь объявить Гатилин, было единственным, что им осталось сделать… Басов то ли не слышал вопроса, то ли не захотел принять его. Лицо Никиты было землисто-серым, но он думал о чем-то своем, думал — в этом Гатилин мог поклясться, и это казалось невероятным, когда человек раздавлен, уничтожен без скидок на талант, молодость, опыт, неопытность… О чем тут еще можно думать?!

— Я вынужден отстранить Басова… — произнес Гатилин негромко и с оттенком вопроса, но не ждал возражений, скорее это была категоричность в вежливой форме.

— Иначе, вероятно, нельзя… — глухо отозвался Алимушкин и подумал, что Никита не должен осуждать его. Басов в самом деле повернул голову, посмотрел на Петра, на друга, и ничего не сказал.

Гатилин сунул в рот папиросу из забытой кем-то пачки, а может, и из его, торопливо, однако уже без былой ловкости, раскурил, затянулся и тут же выплюнул ее — не до соски, скорей кончать надо!.. Обтерев губы, он собрался включить наружные усилители и поднялся — по привычке говорить перед народом стоя. А слова, чувствовал он, еще не сказавшись, уже застревали в горле.

Басов, до которого только теперь дошел смысл гатилинских намерений, резко привстал и, прежде чем Гатилин включил динамики, успел перехватить его руку.

— Ты что собираешься делать? — спросил он.

Хмурясь, Виктор Сергеевич попытался разжать его пальцы, но это требовало больших усилий, чем он предполагал. Гатилин опустил руку, и хотя Басов, как таковой, уже не существовал для него, он ответил:

— Я отменяю перекрытие.

— Да вы что?! — вскинулся Никита, и это «вы» относилось одновременно и к Гатилину, и к Алимушкину.

Петр Евсеевич встал рядом с Гатилиным.

— Виктор Сергеевич, Петр! — повторил Басов и повысил голос. — Я настаиваю на перекрытии! Согласен, момент упущен, надежды мизерные, их почти нет, но ведь нам важно зацепиться!.. Где лег один камень, ляжет второй, я в этом уверен! И потом — я вообще не понимаю, как можно отказываться, даже не попробовав…

— На сегодня авантюр хватит!

Не собираясь уступать, Гатилин рубанул рукой воздух.

— Довольно! Наигрались уже… Можно спорить со мной, но не с Анивой… — И чертыхнулся. Басову хоть кол на голове теши, а он все равно прет на стенку. — Не позволю!.. И, кстати, Никита Леонтьевич, я исхожу из твоих расчетов, не забывай… Не теряй голову, скажу я тебе, вот что! Она тебе еще пригодится…

— Успокойся, Никита, успокойся… — Петр положил руку на плечо. — Посуди трезво. Гатилин прав…

И Басов, как-то поникнув и спокойный внешне, только с горькой улыбкой, скорее даже с гримасой страдания на лице, сказал:

— Во-от как?! А рано вы умываете руки!.. Ну ладно. — Он стряхнул с себя руку Алимушкина. — В таком случае я еще начальник штаба! Со всеми последствиями…

Легонько оттерев Гатилина от пульта, Никита выдернул из гнезда микрофонную штангу и, сматывая с катушки запас провода, чтобы не стоять с микрофоном, привязанным к одному месту, сказал, вполоборота повернувшись к Алимушкину:

— Вы можете созывать партком, администрацию, выносить решение, освобождать, отменять, и… что там у вас еще?! Но пока на перекрытие есть хоть один шанс, я не уступлю…

И некогда было уже смотреть, какое впечатление произвел он на них своими словами, — он вышел на крыльцо вагончика, поднес микрофон к губам, сказал громко:

— Внимание! Первая колонна — на правый банкет, вторая — на левый…

Вздохнул, прислушиваясь, как неровный, многоголосый шум прокатился над берегом. В эту минуту на базе силинской автоколонны взревели «КрАЗы» и машины цепочкой пошли к прорану, — он знал это, знал, что перекрытие уже началось, и как бы в подтверждение этого тишину над Анивой распорол треск выхлопных газов заработавших бульдозеров.

Никита скомандовал:

— Посторонним покинуть банкеты! Левый банкет… внимание, Гиттаулин! В память о Викторе Снегиреве, — голос Никиты напрягся, — сбросить первый камень!..

— Па-ше-ел!.. — разом подхватила толпа, и крик ее поглотил скрежет железа.

Никита видел, как медленно задирался вверх кузов гиттаулинского самосвала. Вот он достиг зенита, и козырек кузова замер. На крапчатом сколе гранитного обломка, еще державшемся чудом в кузове, стала отчетливо видна аршинная надпись: «Покорись, Анива!», но водитель уже плавно качнул машину на тормозах, как люльку, и глыба в двадцать пять тонн весом шерохнула по железной обшивке и, скрежеща, высекая искры, пошла вниз. Она задела обрыв, осыпая со скалы каменную труху, перевернулась в воздухе и плашмя погрузилась в воду. Вспучился над ней сизый высокий гребень, шлепнул разбитой волной под колеса. Камень, наверное, еще падал, еще не достиг дна, а Гиттаулин уже выводил машину наверх через узкую горловину, прорубленную в скалах к банкету, и, сигналя ему, гудели встречные самосвалы, выстроившиеся кильватерным строем. И на правом банкете же разворачивались порядно три самосвала. Вместе, колесо в колесо, подходили они к срезу площадки, покачивая горбатыми хребтинами скал, чтобы сбросить их в Аниву одновременно. И когда глыбы эти бухнули в воду и водители, выполняя команду флажковых, убавили газ, все, кто находился на мосту, кто забрался на скалы, кто стоял возле вагончика, — все услышали, как течение поволокло их по каменистому ложу. Словно в насмешку над человеческой дерзостью, Анива легко перекатывала по дну обломки скал, и гул, доносившийся сквозь толщу воды, был подобен глухому грому, отдаленно накатывающемуся из поднебесья. Тревожный ропот пробежал по толпе, на лицах было сомнение. «Не удержать…» — сказал кто-то рядом с Никитой, но тот даже не оглянулся. Он смотрел, как сначала одна, потом другая и третья глыбы, всклочив гигантские гривы, вздыбились над Порогом, переворачиваясь лоснящимися боками, и вместе с пеной упали вниз. Там закрутило их снова, пока не легли они где-то в глубокой, омутами кипящей пучине плеса.