За чертой - [9]

Мне нравится в буграх тяжелый зад,

как вымя — грудь, и — в правде грубых линий —

цветы прыщей, веснушек бурый иней,

и пот страстей и вожделений смрад.

Быть может, там — в надмировом пространстве,

где все свершается, что только снилось нам,

где заключаются круги планетных странствий —

высокой прелести всего себя отдам,

но в этом мире горестном и тленном

скучаю я со слишком совершенным.

5. «Цветком без нежности раскрашен ярко рот…»

Цветком без нежности раскрашен ярко рот,

полет бровей в дуге капризной сломан,

груди спеленутой расчетливо нескромен

сосков недевственных такой девичий взлет —

и как сравнить с ней бабы черноземной

коровьи груди, сдвоенный живот

и круп, как створки башенных ворот

в дубовости и тяжести огромной?

А все же не статуя — и даже не картина —

где жизнь, как мумия, в почете и пыли —

мне нравится нетронутая глина,

простое тело матери-Земли,

ведь из нее, упрямо хорошея,

Пигмалиону улыбнулась Галатея.

6. «Без пищи звери, люди без угла…»

Без пищи звери, люди без угла

и города, что войны разрушают…

И так же нас нещадно огорчают

унылой старости печальные дела.

А впереди — куда б душа ни шла,

какой бы ни была разгадка роковая —

даже в комфорте райском отдыхая —

никак земного не исправим зла.

Но кротко — в общем — сердце человечье,

и каждый раз, перетерпев увечье,

легко Творцу прощает грех творенья

за каждый миг бездумья и забвенья,

за многое пообещавший взгляд,

за все, о чем почти не говорят…

7. «Мне нравятся созревшие плоды…»

Мне нравятся созревшие плоды,

ленивые — без динамизма — позы

и пышно распустившиеся розы,

и роскошь вялая дородной наготы.

И с грезами рифмуя правду прозы,

я уважаю добрый вкус еды,

в постели честные бесстыдства и труды,

а в философии — решенные вопросы.

Не по душе мне символ и намек,

и прелесть тайн, и чтенье между строк,

а все-таки — и с каждым годом чаще —

я повторяю, как дитя урок,

что этот мир наш — только островок

в непостигаемом и вечном Настоящем.

8. «Когда воспет безоблачный рассвет…»

Когда воспет безоблачный рассвет

беспечных птиц традиционным хором,

когда навстречу розовым просторам

бросается с горы велосипед

и средь полей, где измеренья нет

ржаному золоту и нет преграды взорам,

зайчонок пухлый осторожным вором

через дорогу заплетает след —

тогда смиряется души моей тревога,

смысл утешительный вскрывается во всем,

как сына блудного, случайная дорога

меня ведет, конечно, в отчий дом.

И кажется, что, благостный поэт,

Бог переделал мир и вправду — «будет Свет!»

Криптосонет

Распни себя ради тоски познанья,

сожги себя огнем большой мечты,

ищи, ищи пределов мирозданья,

ищи высот — и все же — вспомнишь ты,

о, вспомнишь ты, пища у смерти в лапах,

не бред ума в надзвездных аксиомах,

а дымный вечер, а медовый запах

кудрявой пеной взмыленных черемух!

И новым циклам обреченный атом,

о всем жалея, все простишь земному

за шепот встреч при месяце рогатом,

за расставанье на заре ленивой,

за радость стыдную дышать с руки счастливой

девичьей плоти тайным ароматом.

Она («Лицо широкое, бровей дуга тугая…»)

Лицо широкое, бровей дуга тугая —

не сушат гордостью и злостью не пугают,

а сдобный, пухлый — будто влажный — рот

как розовый бутон, немотствуя, цветет.

В глазах обыденности круг еженедельный:

кухонный чад и пышный лад постельный.

И грусть, и страсть в таких глазах проста,

как ветка дерева, как дерево креста.

Пусть тем лирических в ней не найдет поэт,

но самый хмурый улыбнется вслед,

но самый скромный крадучись, как тать,

пытается под платьем угадать

ее интимные привычки и повадки,

ее округлости, и впадинки, и складки,

и плечи, гладкие такой добротной лепкой,

и грудь, богатую обильем плоти крепкой,

и выпуклый живот, и розы на коленях,

и роскошь белую дородного сиденья,

и в жаркой тайности уже поспевший плод

ее неназываемых красот.

На каждый взгляд ответит ясным взглядом,

что поняла и, понимая, рада,

но — ах! — того, кто ляжет с ней в кровать,

на улице не станет выбирать.

Придет пора, и в праведном расчете

последует совету мудрой тети:

через фату, безгрешна и тиха,

впервые поцелует жениха.

И грянет музыка, и будет пир горой,

и сват их поведет перед зарей,

чтоб под иконами в широкую кровать,

шепча советы, уложила мать.

Тогда в перинах, будто в пене белой,

откроет ласкам кротко и несмело

и плечи, гладкие такой добротной лепкой,

и грудь, богатую обильем плоти крепкой,

и выпуклый живот, и круглые колени,

еще зажатые в глухом сопротивленьи.

От изобилий нежных и простых

не раз, не два сойдет с ума жених,

ломая боль, плоть заключится в плоть,

и труд любви благословив, Господь

из серебра заветного оклада

задует сам нескромную лампаду…

…Пусть больше нет в культурных наших странах

таких девиц, застенчиво жеманных,

и путь страстей рационально прям —

дух романтический, он, как осел, упрям:

он любит дали с маревом тумана,

не хочет упрощать искусство Дон-Жуана,

по Фрейду мыслящих не уважает дам

и видит в будущем один плотской бедлам.

Так ретроградно, так смешно, так одиозно!

Но если говорить по сердцу и серьезно,

после культуры, как рокфор гнилой,

порой вкуснее просто хлеб ржаной,

а всех блаженней тот, с дикой ветки, плод,

который летом всех земных широт

растет и зреет, чтоб себя отдать,

не зная — что к чему и не стараясь знать…

Соседка

Стали радости скупы и редки,