За чертой - [11]

— к чему ли, к кому? —

И не знает покоя нигде!

Пусть тайной цели таинственных зовов

не понимает и тот, кто их слышит —

слава безумцам, всегда готовым

бродить, как лунатик, у мира на крыше!

Но вы, заблудившиеся, как в горах овца,

в вашей мудрости без выхода (…иль входа…)

почем вы знаете, что это не зов Отца

откликается в душах особого рода?

Есть покорные карме Земли —

их не тянет к звездным путям,

междупланетные корабли

им не по сердцам.

Их мечта — о полетах иных:

играх души вне смиренного тела.

Это

их

сны,

их

дело.

И пусть они строят в духовном плане

свой фаворский шалаш — уют,

и пусть в нем отблески их желаний,

как на мещанском балконе герани,

сублимированно цветут.

Пусть украшают жизнь обывателя

искусствоискатели!

А кому на духовные строи —

как и на прочие — наплевать,

кто ищет только еды и покоя,

теплый дом и двуспальную кровать —

пусть себе (с властью или без власти,

сгибаясь иль не сгибаясь в дугу),

мирскую жвачку коровьего счастья

на середняцком жует лугу.

Повелительного экстаза

прометеев огонь и завет,

уже отделяется раса

Конквистадоров Новых Планет.

И унесет в пространство мировое,

расселяясь в галактик сияющей мгле,

самое доброе, самое злое,

самое грешное и святое,

самое гордое, дерзкое, смелое —

самое черное — самое белое,

что расцвело на Земле.

И под светил небылой панорамой

Неведомый в руки возьмет их,

как глину Адама,

переключит по-иному их время,

что нам не снилось — откроет им;

их беспокойное племя

духом прожжет Святым,

чтоб на устья бесчисленных звездных рек

вышел Сверхчеловек.

Тому, кто пути для него расчищая,

сам не знал, для чего погибает,

тому, кто в первом полете орбитном

одолел тяготенье, что властно велит нам,

кто первым взглянул на планету родную

на расстояньи — как на чужую,

кто первым ушел от плененных кружений

и прилунясь в метеорной пыли,

увидел, как стелются тени

от голубого сиянья Земли,

тому, чье сердце заранее бьется

в ритм уже не земной,

кто вышел в Космос и не вернется

или вернется с вестью благой —

Слава Тебе, Шальной!

Слава Тебе, Иной!

Слава Тебе, Герой!

Ночной разговор (вариант XII-ой главы поэмы «Последний вечер»)

Равнодушно лениво

в небывалое, в безвестное, в вечное, в прочь

влачит, как подол, сизый дым с неживого — в туманах — залива

безымянная ночь.

Вдоль пустынь обезлюдевшей улицы

фонари,

одуванчики света,

распустились в лиловое небо.

И плетутся часы, как рабочие лошади,

к постоялым дворам отдаленной зари.

Над асфальтовым озером площади

памятник глухо сутулится,

бросить скучное дело позировать правнукам, рад.

Но привычка — вторая натура,

и, в пространство вперив немигающий каменный взгляд

провозвестника и авгура,

для висящего рядом фонарного глобуса

неподвижностью каменных рук

из кифары без струн извлекает неслышимый звук,

и сошедший с ночного автобуса хмельной

шалопай монумент ободряет:

— «Играй! Играй!

Никому это жить не мешает

и не помогает —

ремесло из актива твое выпадает,

искусства в агонии,

и не творцы от сохи —

завтра будут машины

писать стихи,

рисовать картины

и сочинять симфонии!

Сдаются в архивы — вторые планы,

запредельного отблески света,

романтические туманы,

пасторальные чувства:

Нужны небылые поэты,

чтоб на заре небывалого века

создавать сверхискусства

для сверхчеловека!» —

Посылает рукой песнопевцу приветственный знак

от сочувственного сожаления

и отчаливает кое-как

за предел поля зрения.

Уходит болтун, и опять монумент одинок…

О, если б понять он мог!..

Идиллии

Украйно, Украйко,

Ненько моя, ненько!

Як тебе загадаю, краю,

заболить серденько…

Т. Шевченко

1. Зима

В апреле хочется сидеть щека к щеке,

витать в луне и соловьиных стонах.

Июль зовет смотреть в окно вагона,

бродить в горах, валяться на песке.

Сентябрь уводит к творческой тоске:

дать рифмой тон, как звоном камертона,

с палитры брать прозрачность небосклона,

и глину мять в уверенной руке.

А в декабре — в любом земном раю

с французом, негром, австралийцем, греком —

тебе вдруг кажется, что воздух пахнет снегом,

и вспоминаешь молодость свою:

сад под метелями, сугробы на опушке,

на окнах сказочные льдинок завитушки…

А в комнатах — мечтательный покой,

роман Майн-Рида, логово дивана

и — что в кострах воинственного стана —

мигают в печке угли под золой…

…И вот сидишь в кибитке кочевой,

свистит стрела, шипит змея аркана,

за трудным продвиженьем каравана

следит апаш в раскраске боевой,

и черный глаз среди сухих камней,

как щель, как цель, заклятье и угроза…

…И в пыльный зной бизоновых степей

вдруг веет свежестью России и мороза

от щек прислуги, розовых, как роза,

от скифских растопыренных грудей.

…И без конца потом воркует греза

в гнезде неоперившихся страстей.

2. Сенокос

У заводи, где ленью льются ивы,

а в тростниках отшельничает сом —

упав, как тень, в июнь неторопливый,

лежать в траве, следить за поплавком.

Вдыхая мир, что сенокосный запах,

глядеть без дум, как мост полуживой,

пройдя реку на тощих курьих лапах,

без сил цепляется за берег луговой.

Как лысый луг скребут гребенки грабель,

и парень, вилами причесывая стог,

нарочно клонится к веселогрудой бабе,

притворно падает и валит бабу с ног.

А там — забью про все, как есть на свете,

и про телят в нескошенном лугу,

ребята голые, за неименьем сети,

штанами ловят рыбью мелюзгу.

Им посулив отцовский кнут тяжелый,

две девки вброд через лозняк густой