За чертой - [13]

Пока у зорь на розовой ладони

дневного солнца спит слепой щенок,

— по холодку бегут резвее кони,

и легче пыль немереных дорог…

Часам к двенадцати — жары глухая одурь…

Разбит бивуак спасительный в лесу,

и карий конь — неисправимый лодырь —

из первых тянется и к сену, и к овсу.

Из сумки старенькой извлечены маняще —

в тени под деревом, где ходит холодок —

пшеничный хлеб, цыпленок с манной кашей,

крутых яиц резиновый белок…

Воркует горлинка — то ласково, то строго,

пчела гудит к неведомым леткам,

и лань проносится через дорогу,

как птица, перепархивая по кустам.

И кажется, что в гуле сосен слышишь,

благоговением предчувствий осиян,

как лаврский колокол скликает волынян

к горе Почаевской, что святостью всех выше…

…Пройдут года… Как на иной планете

в стране изгнания узнаешь кое-как,

что та гора еще, как раньше, светит —

в угрозе гроз негаснущий маяк.

Стой, Нерушимая! Сияй и нам, и прочим,

Пречистой Девы простирая омофор,

на села белые во тьме чужацкой ночи,

на занесенный над Тобой топор!

Костер

Жертвам революции

Когда глухим — совиным —

сибирским рассветным часом,

воняя бензином

и горелым мясом,

потухал костер Самодержца,

Князя, Царя, Императора,

Протектора и Куратора,

и прочая, и прочая, и прочая —

не остановилось народное сердце,

не опустились в муке

мужицкие руки,

разные дела ворочая,

не плакали дети,

и старики не молились,

и на всем белом свете

никому не приснилось —

как вышел из мглы рассветной,

тенью столетья меряя,

спешенный Всадник Медный,

мрачней, чем ночная гроза,

и на гибель своей Империи

злые уставил глаза…

А над костром вонючим,

оттуда,

где роняя холодные слезы,

сбившись кучей,

перепуганные березы

ждали чуда —

смотрели на Исполина,

пронзая смрадные туманы,

ненавидящие очи сына:

— «Вот тебе, изверг пьяный!»

…И собираясь по разным странам,

равнинам, горам, оврагам,

крепом затянув барабаны,

медленным — траурным — шагом,

с громкими, как трубы, именами,

проходили полки за полками,

и бравые знаменщики неуклонно

бросали в костер знамена

двухсотлетней страды ратной:

— «Вот тебе — Вождь нещадный!» —

И за ними, как тьма,

без конца и без края,

будто двинулась Земля сама —

искалеченные,

изувеченные,

выжженным клеймом отмеченные,

с колодками и кандалами,

исполосованные батогами,

стеная, взывая, проклиная,

выжимая из лохмотьев невскую воду,

в копоти построенных заводов,

в копоти сгоревших скитов —

будто прорвали дыру в народе —

хлынули толпы мужиков:

— «Вот тебе, Антихрист, Оборотень!

вот тебе расчет

за народ!» —

И во мгле предрассветных потемок

над остатком костра и тел

нерожденный глядел Потомок

на Зачинателя Великих Дел:

— «…От державного топора

будут щепки и для нового костра.

Что ж, академик и плотник,

и мореплаватель, и герой?

Вот что построил ты, вечный работник,

вот что ты сделал, шальной!» —

Встало утро, как утро, на божьем свете —

пахарь пахал и резвились дети…

В Париже в кафе надрывалась публика:

— монархия или республика?

А в Москве уже кончились споры —

украшали агитками заборы,

вешали запоры на соборы,

и на подпись лежал декрет,

что покоя не будет еще двести лет…

Ромул и Рем

Ваши предки били челом

ползая перед царем,

в уничижении да умалении;

«От раба-де Ивашки прошение!»

А когда распалялась честь,

старались за стол поважнее сесть,

дрались за места,

не щадя живота,

расплывались в похвальбе:

«Мы-ста, да мы-ста!» —

И трещали костями на дыбе

Мати Пресвятая, Пречистая!

А кто верстался в худой род,

лыком стягивал пустой живот,

служил боярину телом и духом,

и конской силой, и песьим нюхом,

а когда становилось невтерпеж —

за разбойный хватался нож,

чтоб потом в Керженецких лесах —

отмаливать смертный страх:

старописные иконы,

била — не колокольные звоны,

в простецкое установление

по крюкам велелепное пение,

иночество до бровей

и мысли черта любого злей!

Наши прадеды — вольный народ!

Под замковыми воротами

вешали господ

вместе с псами!

Называя друг друга «пан-товарищ»,

раскуривали трубки у костельных пожарищ,

рвали парчу на подстилку лошадям,

бросали золото шинкарям,

о шляхтинские шали дорогие

вытирали сабли кривые.

А когда лап не тянул Лях,

скрывался татарин в степях —

ходили морем на Царьград,

подавить анатольский виноград,

ронять трубки в Мраморное море,

испытать полонянное горе.

Казацкая слава дыбом шла,

но часто чайке не хватало весла —

кого свалил ятаган,

кого задушил аркан,

кто на галерах — в кайданах — цепях,

плача, пел о родных степях…

Буйной воли огонь по векам не погас,

но лень победила в крови у нас,

полюбили мы тихое счастье,

горилку, галушки,

и чернобровой Насти

груди, как белые подушки —

и как же нам быть теперь с вами,

похабниками и скопцами,

угодниками и ворами,

юродивыми, палачами —

большевиками?

Две молитвы

I. «У каждой страны своя судьба…»

У каждой страны своя судьба,

у каждой судьбы своя причина,

и если на ферму не похожа изба —

оттого, что у них — виноград,

а у нас — рябина…

Говорят:

«От Балтийского до Каспийского,

от Дуная и до Урала, и до Амура

раскинулась средь простора евразийского,

велика Федора, да дура!

Нет у нее Парфенона, ни Пантеона, ни Одеона,

а теперь даже колокольного звона!

Нет ни дорог мощеных,

ни душ лощеных,

злы и нелепы ее законы.

Пусто в кармане — самоцветы и злато,

что проку в них для худого кармана?

Только горем одним богата,

только думы ее — великаны!