За чертой - [8]

которому в клетке уже и не больно,

которому все равно,

все невозвратно —

завидев солнечные пятна

по обоям

чувствует себя героем

дня,

и — глядишь —

начинает посвистывать невольно,

условную подругу маня —

так потерявший нить Ариадны

в лабиринтах судьбы поседевший поэт,

проснувшись утром,

вместо французской зимы отвратной,

в белом безмолвии мудром,

в разгульных снежных кружениях

над уездным городом Клямаром —

забывает об артритах и давлениях,

молодеет на сорок лет

и даже пытается петь

с цыганским угаром

фальшиво, но бойко

(продолжая еще молодеть):

«Гайда, тройка!..»

и сам убеждает себя, как с амвона,

что прием-то не так уж глуп:

ведь упали же стены Иерихона

от иудейских труб!

Двойник

Знаешь ты, что мы друг в друге — я в тебе и ты во мне,

вот ты шел гулять с подругой и прижал ее к стене,

прижимаешь и целуешь, и ласкаешь кое-как —

это я, мой друг безвестный, это всех нас общий знак!

И в твоих касаньях стыдных, в сладкой похоти плотской

наших грубых, незавидных чувств и судеб общий строй.

И когда меня не станет, и когда и ты умрешь,

кто-то третий прочно станет в строй, в котором ты идешь,

и не важно, чем отличен, но важнее, чем похож,

будет жить, как я когда-то, и как ты теперь живешь.

Утомленный, ты зол и печален,

и дни твои скучно бредут

в бесперспективные дали

и обессмысленный труд.

Но вот над работой склонясь,

беря карандаш или нож,

вдруг сам почему не знаешь —

так звонко свистишь и поешь

и по неизвестной причине,

закончив свой день трудовой,

сквозь вечер льдяной и синий,

как в праздник, идешь домой…

Может быть, оттого, этот день отметив,

как рассветный туман, отступает тоска,

что где-нибудь — на далекой планете —

девушка целует твоего двойника?..

Где-нибудь под небом непохожим,

на планете непохожей, твой двойник

так же любит женщин светлокожих,

так же в жизни одинок и дик.

Тоже видел милость и немилость,

верил правде духа своего,

тоже ничего не получилось

из надежд неистовых его.

Так же в час — быть может, что случайный

или предназначенный как раз,

в никуда — или глухие тайны —

он уйдет, не опуская глаз.

Так же знает, что, как жизнь, бессмертен,

средь иных равнин или высот —

как приказ в заклеенном конверте —

наш двойник судьбу всех нас несет.

Горы

1.

Когда над вершиной снежной

полдневный июль сияет —

мне кажется:

я молюсь Богу

и Он меня слышит и принимает

со всей моей жизнью грешной.

Мне кажется:

к счастью дорога

ведет безошибочно прямо,

Мне кажется:

мир — это замок

и я на его крыше,

а сердце птицей взлетает,

себя теряя,

еще выше

в небо Рая.

2.

Что не удается ни картинам, ни краскам цветного снимка

и что сам понимаешь едва ли и еле —

отчего так волнует голубая горная дымка

над ракетами в небо направленных елей?

И хочется петь, и лететь, и молиться,

возможность без имени нежно тревожит.

Как будто все это было, а теперь только снится,

но сердце когда-то всему изменило,

в сомненьях устало, в разлуке остыло,

измену простило

и стало не то же…

…Но сердце забыло и вспомнить не может…

3.

Высоко, на скале орлиной,

над ущельями, над долиной,

над блистаньями ледниковыми,

над вечерними просторами лиловыми —

стать легко, как будто бы взлетая,

у предельного обрывистого края,

растворяясь в золотом эфире,

вспомнить все, что было в этом мире,

вспомнить все, чему уже не сбыться,

надо всем без горечи склониться,

не благодарить и не молиться,

но с улыбкой, глаз не закрывая,

в свет шагнуть с обрывистого края.

Экзистенциальные сонеты

1. «Блаженно все — вне бездн и вне высот…»

Блаженно все — вне бездн и вне высот,

простое, как здоровое дыханье:

счастливый пар в сосновой русской бане,

со свежим огурцом из улья теплый сот,

под рюмку горькую — соленый анекдот,

в любви постельной тесное дыханье,

медвежий сон в периновой Нирване,

когда за окнами и кружит и метет…

Не презирайте ж то, что всем дается,

над чем, как флаг, смысл всем понятный вьется.

Тот чернозем, который Бог оралом

проходит сам и всем растит плоды

не разбираясь — и большим, и малым,

вне Истины, Добра и Красоты.

2. «Разгул страстей и в покаяньи — схима…»

Разгул страстей и в покаяньи — схима,

и смерть за то, чего — быть может — нет,

и Пушкина дуэльный пистолет,

и зверь безгневный старца Серафима,

и блеск Афин, и волчья хватка Рима,

тысячелетний гул его побед,

и вот теперь — в полях чужих планет

земных ракет причал вообразимый —

да, это все дела судьбы огромной,

но, может быть, блаженнее путь скромный,

что каждому пройти разрешено:

не покидать родимого порога,

есть досыта, под платьем женщин трогать,

с друзьями пить веселое вино.

3. «Мне безразлично кажется зловещим все…»

Мне безразлично кажется зловещим

все, чем загробный заселяют мрак,

и к жизни вечной не стремясь никак,

земной душой люблю земные вещи:

льдяной ручей, ущельем взятый в клещи,

в полях желтеющих неприхотливый мак,

наш русский квас и английский табак,

и ноги длинные у большеротых женщин.

И хоть порой (по разным основаньям)

ищу ключей к секретам мирозданья

и к Вечным Тайнам подымаю взгляд, —

но не скучаю средь земного тлена

и не стыжусь признаться откровенно,

что слаще Вечности мне спелый виноград,

4. «Не тело статуи, где красота — наряд…»

Не тело статуи, где красота — наряд

в безукоризненных пропорциях богини —

не роза райская — бурьян в земной долине

скорей влечет мой любопытный взгляд.