За чертой - [6]

что в весеннем ярясь хороводе,

на пригорке под милым селом Холоневом

заводили горячие девки.

Матросы

В срамном притоне пьяные матросы

от смеха плачут, глядя сквозь стекло,

как тощий ослик тучной негритянке

огромный хрящ вставляет под живот.

А юнга видит нимб златоволосый,

глаза сирены, сказочную плоть

богатой и надменной англичанки,

что никогда не смотрит на него.

Когда выходят — дымный воздух розов,

в заре звезда еще совсем живая,

как будто Вечный, небо закрывая,

сквозь ставни Рая смотрит на матросов

и в чепухе земной благословляет

то, что один, быть может, понимает…

Павлин

Покрыв обноском бывшей зелени

холмов осенние бока,

день, айсбергом иного времени,

плывет, качаясь в облаках.

Дождь каплет вяло, неустойчиво.

Перестает. Не знает сам.

И рыщет смерть вслед гона гончего

по переселкам и межам.

А заяц, ушки намакушкены,

под кочкой, притаясь, лежит,

и золотая осень Пушкина

его никак не ублажит

и не утешит, что с дыханием

с востока веющим слегка,

в глухой истоме увядания

на дно немого ручейка,

морозные почуяв лезвия,

кровоточат листы осин…

…Но вот озябшим мелколесием

проходит чуткий господин,

и ложь манерная поэзии

хвост распускает, как павлин.

Маргарита

Лакеям снятся — леди и принцессы,

во сне девчонок хрыч горбатый видит,

тяжелый хам — мещанство ненавидит,

а греховодник — не пропустит мессы…

Но прямо в цель бьет ум лукавый Беса.

Он знает, кто в какой достойной свите,

кто служит Астарот, а кто — Киприде,

из-за деревьев кто не видит леса…

И вот — без отблесков и ада, и эдема

здоровье глупости и кротость доброты,

а тело крепкое — не мясо для гарема,

не тема пресная музейной наготы,

в снопах волос — ржаной мужицкий август…

…«Она вам нравится, любезный доктор Фауст?»

Розы

«Как хороши, как свежи были розы…»

Растерянный и опустевший сад

под низким небом в облачном заторе.

Кроваво-красные, как мясо — на заборе

Развесил листья вялый виноград —

как будто лета неостывший труп

здесь растерзали ранние морозы…

И ты сказала поутру,

едва удерживая слезы:

«Ах, не к добру!

Нет, не к добру

так доцветали наши розы!» —

И вспомнились иные дни,

иные грани жизни сирой —

снега, вечерние огни

над нашей Северной Пальмирой.

А вне утех ее блажных,

как небо без конца, без края,

в глубокой мгле морозной тишины

чего-то ожидая, что-то зная,

о чем-то смутно, смутно вспоминая,

недвижная, глухонемая,

спала она — страна родная.

Казалось — не подымет век!

Пока мужичий сон ей снится,

серебряный дворянский век

беспечно доживет Столица.

Пришелся он не ко двору

нам, скифам, грубым, плосконосым. —

Нет, не к добру,

ах, не к добру

так доцветали эти розы!

Желтоглазый

На пустыре мороз колючей,

палючей солнце, ветер злей.

Там пенится бурдой вонючей,

средь искалеченных вещей,

как бы зачумленный ручей.

Но среди гнили и проказы

на опозоренной земле

цветок раскрылся желтоглазый

в тепле весеннем осмелев.

Такой чудесно непреклонный,

на гадком мусорном горбе

он подымает лист зеленый,

как вызов миру и судьбе,

как зов к надежде и борьбе.

Так ты, в чистилище унылом,

где измельчало все, что было крупным,

где от стихов разит душистым мылом,

а от людей — распадом трупным,

кривым судом, чужим грехом

придавлен, как обвалом горным,

могильным выходцам тлетворным

твердишь упрямо о живом…

Сочельник

Все торопливей дни мои текут,

бессмысленным журчанием минут,

а вслед спешат недели и года —

и вот вся жизнь уходит в никуда.

Нет больше стоящих дорожек, ни дорог —

но, хоть жестокий подведен итог,

брожу, как призрак, по бесплотным дням

и все ищу — чего, не знаю сам:

решенья ли загадок и проблем,

провала в Ад или дорог в Эдем,

еще никем не выдуманных строф

иль грохота вселенских катастроф?..

… А может быть, чтоб в ночь под Рождество

вновь посмотреть из дома своего

на белый сад, на снежный хоровод,

на санные следы возле ворот…

А в комнатах — блаженная теплынь,

почти Россия и почти Волынь —

там собрались из далей (иль могил)

все, с кем встречался и кого любил.

Высокой елки свечи зажжены,

все гости веселы и шутки всех умны,

и глубина зовущих польских глаз

порой, как черный заблестит алмаз.

И вот покажется, что сбыться может вновь

весенней сказкой первая любовь,

что спит под снегом русский Вифлеем,

а лет ужасных не было совсем.

Ностальгия

Отчего ты пришла ко мне ночью во сне, Марина?

Я тебя не любил, о тебе я не вспомнил, ложась,

но сегодня весь день я ношу, как цветок, эту нашу небывшую связь,

теплых губ твоих влажность и вкус апельсина.

Отчего разыгрались, как школьники, шалые сны?

Равнодушно чужие,

только шапочно знались мы там, в позабытой апрельской России,

и что-то припомнилось вдруг от парижской весны.

Не страсть, не любовь… Но чудесно горит невозможное пламя,

будто тень мотылька над эскизом условных цветов,

будто в люстре стекляшка, что вдруг заиграла огнями

среди свеч незажженных

от чьих-то случайных шагов

в покоях пустых и сонных…

Ярмарка

На исполинском древке,

ветрам попадая в шаг,

как юбка гулящей девки,

мотался флаг,

а с неба, где гнили остатки

недоеденных солнцем туч,

в ней шарил какой-то гадкий,

откровенно развратный луч.

Но ярмарке что за дело,

чей на небе чудит век —

вспухало, как тесто, и прело

Множество — Человек.

И, спотыкаясь на лампе со свистом,

надрывался во весь вольтаж

громкоговорителя речистого

рекламный раж.

Терзая механическую лиру,