Юрий Звенигородский - [28]

Всадников нагнали крытые погребальные дроги, за коими следовали двое летних саней, одни с родичами, другие с плакальщицами. Юрий встрепенулся:

— Кто умер?

Морозов поравнялся с санями, затем вернулся.

— Мария Кейстутьевна, в иночестве Марфа.

— Жена Ивана Михайловича Тверского? — вскинул брови княжич. — Что она делала на Москве?

Морозов вновь нагнал погребающих. Воротясь, отрицательно повел головой:

— Нет, это мать нашего гостеприимна Владимира Храброго, жена Андрея Ивановича Серпуховского, давно умершего от язвы.

Юрий тяжело вздохнул:

— А ведь дядя, поди, еще и не знает. То-то мы со старой княгиней у него не виделись. Стало быть, она жила здесь?

— С давних пор, — подтвердил Морозов. — В основанной ею обители у церкви Рождества на рве. — И, помолчав, присовокупил: — Путаю я этих двух сестер. Обе — Марьи. Обе — инокини Марфы. Обе дочки литовского Кейстута… Однако в Кремле и впрямь, кажется, горит.

Они ехали уже по Тверской. Здесь повстречался не похоронно-плачный, а развесело-свадебный поезд, состоявший из многих карет, раскрашенных яркими красками.

— Князь Михайло Тверской, — разузнал Морозов, — женит сына на Москве у Федора Андреича Кошки. Обручались у свата, венчаться поехали в Тверь.

— Высоко сидит старый Кошка! — прицокнул языком Юрий.

— Высоко сидит, далеко глядит! — согласился боярин.

Разговор возвратился к вотчинам. Семен Федорович поведал, что сам стольный град Владимир с некоторых пор стал вотчиной государя Московского. Он и прежде доставался здешним князьям, но лишь по милости ханов. Через шестьдесят лет дарение превратилось в право. Владимир как бы прирос к Москве. Теперь и помину нет, чтоб им владел кто-либо иной…

— А все-таки это Кремль горит! — оборвал сам себя Морозов.

Больше сомнений не было: горело на Подоле! Над каменной кремлевской стеной — столб огня, окутанный дымом.

Княжич с боярином въехали через Тимофеевские ворота: прежде они назывались Нижними, выходили на москворецкую пристань.

Едва оказались в Кремле, сразу увидели: пылает деревянная церковь Святого Афанасия. Уж не погасить, — сплошная огненная стена, в которой чернеет обваливающийся остов. Жар, треск, — хоть затыкай уши. А совсем рядом — терем окольничего Тимофея Васильевича Вельяминова, брата последнего московского тысяцкого. Вон он и сам стоит, похлопывая себя по бедрам. Победитель татар на Воже, великий воевода на Куликовом поле теперь беспомощно наблюдает, как рушится скопленная годами жизнь. Водовозные кони ржут, гасители снуют с ведрами, а пламя как бы смеется над ними, показывая из застрех языки.

Юрий соскочил наземь, хотел подхватить ведро, но Тимофей Васильевич удержал:

— Не хлопочи, княжич, не порти одежи, не теряй сил. Все творится по воле Божьей. Жил у меня сирота Козьма, рас-проворный дворский, любимый родственник! Чуть, бывало, стрясется что, он помолится — и беда растает, яко воск от огня. Умолял его: «Не ходи в монахи!» Не послушался, подвизается в Симоновом монастыре.

— Так весь Кремль может погореть! — озирался пуганный пожарами боярин Семен.

Подошел человек Вельяминова, похоже, новый дворский. Сообщил:

— Послал в Симонов за преподобием Кириллом, бывшим нашим Козьмой. Говорят, ему повинуются водные и огненные стихии.

Княжич с сомнением посмотрел на дворского: вроде бы дельный человек. Однако тут же заметил, что старик Тимофей Вельяминов не удивился. Напротив, закивал одобрительно:

— Кириллу-Козьме помогают силы Небесные. Из верных рук весть имею: им воскрешен мертвый инок Долмат.

За разговорами и общим шумом Юрий не уловил минуты, когда к пожарищу подошел молодой монах, — круглая борода, детский, несколько удивленный взор, светлый венец волос на челе, лоб изборожден глубокой серповидной морщиной.

— Ах ты, Господи! — произнес подошедший.

Сунул руку на грудь, под рясу, извлек крупный темного дерева крест, поднял над собой и трижды осенил пожар знамением.

— Козьма… Виноват, прости… Отче Кирилл! — бросился к нему Вельяминов.

Инок кивнул и молча пошел от пожара. Княжич, как бы подхваченный неведомой силой, устремился за ним. Не соображая, что и зачем делает, стал просить:

— Хочу встретиться с тобой, преподобный! Как? Где мы встретимся?

Кирилл, — чего нельзя было ожидать, — задержался, оборотил бесстрастное лицо:

— Мы не встретимся, князь Юрий. Но, когда Богу будет угодно, мы свяжемся.

Сказал просто, как добрый старый знакомый, и пошел дальше своей дорогой.

Юрий, возвратясь на пожар, не видел огня, — только дым. Дворский говорил Тимофею Васильевичу:

— Афанасьевскую церковь придется отстраивать заново. Твои же хоромы, господин, почти целы: крыльцо починить да стену поправить.

Вельяминов, кряхтя, припомнил:

— Лет пятнадцать назад вот так же у ворот занялось. Едва уняли через десять часов. Одних церквей каменных опалилось одиннадцать да дюжина деревянных сгорели в пепел.

Морозов потянул княжича к златоверхому терему. Коней пришлось вести в поводу из-за сильного многолюдства.

Дошли внутренней улицей до Фроловских ворот, а многолюдство не прекращалось. По лицам можно было понять: это не связано с недавним пожаром. Люди смотрели весело, стремились в противоположную сторону. Семен Федорович проталкивался впереди. Не доходя Спасской улицы, княжич поравнялся с ним и услышал: