Юрий Звенигородский - [23]

— Хан Тохтамыш сам убил свою ханшу Товлумбеку, — развлекал больного Морозов.

— Проклятый Тохтамыш! — вспомнил Юрий бегство с матерью из Москвы.

— Воистину царь без царя в голове, — поддержал учитель. — Этот взбесившийся великан сражается теперь с другим великаном. Оттого и не наказал нас за бегство твоего брата Василия.

— Руки коротки? — спросил Юрий.

— Руки слишком длинны, — поправил боярин Семен. — После неудачной схватки с азиатцем Тимуром двухлетней давности[17]… Помнишь?

— Татунька что-то такое молвил, — напряг память княжич.

— Так вот теперь властелин кыпчаков собрал огромное войско, куда включил черкесов, аланов, булгар и русских. Пришлось нашему великому князю отдать недругу часть своей силы и наследника сына.

— Как? — приподнялся Юрий. — Василия сызнова нет на Москве?

Морозов мрачно кивнул.

— Пока ты болел, старший брат твой вместе с Борисом Нижегородским отправились во главе наших войск к далекой азиатской реке Сырдарье. Там должен произойти решающий бой двух гигантов.

— А я об этом даже не ведаю, — обиделся княжич.

Морозов постарался развеять обиду:

— Пытался тебе сообщить, только всуе. Ты не понимал ничего. Да не это суть важно, — перешел он к собственным мыслям, видимо, давно не дающим ему покоя.

Боярин заговорил о том, что великий народ обладает способностью подниматься после падения. Пусть он унижен, но пробьет час, встрепенутся неистощимые силы и народ встанет на ноги с прежней гордостью.

— Мы до сих пор не встали, — перебил Юрий.

Морозов помог представить, словно воочию, как русские люди, оказавшись под страшным игом, сходили в могилу, безнадежно оглядываясь: не проглянет ли где хоть луч их освобождения. Потом дети усопших в неволе наблюдали с великой горечью, как князья их холопствовали перед поработителями, предавая друг друга ради призрачной власти.

— Более повезло внукам, сверстникам деда твоего Ивана Калиты, — сказал Семен Федорович. — В то время страдали только окраины. Московский же князь сумел установить тишину в своих небольших владениях. К нему потянулись менее удачливые князья с собственными боярами. В Москве обосновался митрополит[18]. После ста лет рабства занялась заря вожделенной свободы, о коей мечтали предки. Выросло поколение, привыкшее жить без страха перед Ордой. Оно и вкусило победу в Донском побоище.

— Победители снова под побежденными? — скривил уста княжич.

Он представлял, как переживает отец вторую разлуку со старшим сыном. Если ордынский плен оставлял надежду на благополучный исход, то очень трудно надеяться» что великая битва оставит в живых Василия. Невольно припомнились воинские уроки Осея: у младшего брата они шли успешнее, чем у старшего. Не пришлось бы по выздоровлении сызнова уединиться в родителевой комнатке для тайных бесед.

Морозов тем временем развивал мысль о терпимом иге: да, мы унизились, потеряли гордость, научились хитрости рабства, корыстолюбию, бесчувственности к обидам, к стыду. Сила у нас стала правом, татьба — язвой собственности. Теперь, слава Богу, тьма миновала, закон воспрянул от сна. Зато пришла неизбежность строгости, неведомой предкам.

— Мономах говорил: «Не убивайте виновного», — напомнил боярин. — Отец же твой ввел публичную смертную казнь[19]. Пращуры знали побои лишь в драке, теперь же по приговору бьют палками и секут кнутом.

— Мы стали походить на татар? — спросил Юрий.

Семен Федорович покачал головой:

— Думаю, нет. Не они научили нас стеснять жен, держать друг друга в холопстве, торговать пленными, давать посулы в судах. Все это было прежде. И слов татарских у нас не более, чем хазарских, печенежских и половецких. Что оседлый народ христианский мог перенять от кочующего языческого? Единственно — ужесточение нравов. Однако же оно временное, зависящее от жизни. Исчезнет лихое иго, и пятна его сойдут.

Часами длились беседы. Время шло незаметно, выздоровление быстро. Однажды княжич сказал боярину:

— Ты, Семен Федорыч, как Домникея, самый близкий мне человек. Ближе родных. И, конечно же, ближе дядьки Бориса Галицкого. Тот испугался потерять свою жизнь более, чем мою: не явился ни разу.

Морозов крепко сжал руку своего подопечного:

— Вот за это не кори. Страх за жизнь людям свыше дан, одним больше, а другим меньше. Мы не властны над дарованными нам чувствами. Вспомни Переяславль! Там Борис был храбр. Здесь же, видно, аукнулось старое: в детстве, за девять лет до того, как ты явился на свет, он пережил тот же свирепый мор, что и твой родитель.

Юрию показалось ко времени спросить в сотый раз о своей бывшей мамке. Боярин опустил голову.

— О Домникее больше не спрашивай! Не могу!

Такой ответ взорвал княжича, не помня себя, он осыпал любимца укорами. В конце концов тот ушел. Юрий же истерзался раскаянием. С тех пор прикусывал язык, когда мысль возникала о Домникее.

Ангелом с небес явилась перед ним матунькина девка Анютка. Первый новый человек! Распахнула окно, впустила освежающую теплоту лета. Громогласно поздравила:

— С выздоровленьицем!

Княжич, выразив благодарность, как бы между прочим спросил:

— Почему не Домникея, а ты?

Челядинка словно водой окатила:

— А ее нету.

— Юрий опешил: