Юрий Лотман в моей жизни - [38]

Я боялась, что Юра, перенесший инсульт, из солидарности осудит мое решение. Он его одобрил безусловно. Написал мне[130], что имею на это право, что стоит того, если такой ценой куплю себе покой. Про себя я думала, что обрадую его. Видимо, так оно и было. Когда Ю.М. исполнилось семьдесят лет, он, после смерти Зары, не хотел широко эту дату отмечать, я послала ему ко дню рождения из Канады посылку с продуктами. Я знала по его письмам, как плохо в 1992 году обстояло дело с продуктами в только что добившейся независимости Эстонии, а мне так хотелось его, больного, хоть чем-то обрадовать!

И все же письма Юры я читала как-то странно, многого не понимая. (Разумеется, речь идет о письмах до его последних месяцев, до лета 1993 года.) Его приписки с неизменно нежными уверениями я приписывала болезни и не обращала на них внимания, а его поездки в Венесуэлу, в Прагу мне казались как бы развлекательными, и я сокрушалась, что ко мне в Канаду ехать не рискует. Да, признаюсь, что думала именно так. Боже, боже, как я была неправа! Так мы и жили, не очень понимая друг друга… через океан.

Он жаловался мне в письмах, что не может читать, а вынужден слушать, как ему читают. Диктуя, не имеет возможности перечитать текст, не видит, как связаны части… Именно так, надиктовывая, он создал свой завещательный труд «Культура и взрыв». Не помню, чтобы раньше он так сомневался в качестве своих работ, как в эти три года. Сравнивал себя с курицей, снесшей яйцо и кудахчущей от радости, что снесла что-то важное. То есть не был уверен при окончании работы в ее результатах.

Теперь, перечитав письма в Канаду, я так многое поняла. Мне открылось и то, как Юра тосковал по мне, как нуждался в моем присутствии, как делился со мной самым заветным: замыслами, настроениями, мыслями о жизни и смерти, о детях и коллегах. Пишет[131] мне, например, как тяжело пережил смерть В.И. Беззубова в 1991 году, что любил Беззубова, что тот был человеком смелым. Пишет, как навестили с Мишей одиноких старушек и как после этого у него сердце рвалось от жалости. Пишет мне отовсюду, где бывал: из Венесуэлы, из Швеции, после поездки в Прагу. А как заботится о моей дочери! В каждом письме: «Как Марина?» или «Ты мало пишешь о Марине».

Мужественно поехал снова в Италию. Поездка была ему нужна – Зара скончалась в Италии; пишет, что потом отпустило. Пишет об удачном докладе Миши в Норвегии, волнуется, что не успеет написать все, что задумал… И снова жалуется на одиночество, на то, что никому не нужен.

И опять за работу. Работа, работа, работа – о ней в каждом письме до самого последнего.

В апреле 1992 года он поехал в Ленинград заработать денег. Видимо, там его мучили сильные боли. Ему казалось, что у него рак печени или желудка, – так он писал мне оттуда. Но тамошние врачи уверили его, что ничего, кроме камня в печени, нет, что просто это изношенность организма. Мне писал, что поверил. Или писал так, чтобы утешить? Или врачи не сказали ему правды, как это заведено было в России?

Ю.М. всегда с трудом переносил физическую боль, панически боялся зубной боли, переживал, когда болело горло и садился голос («рабочий инструмент»). Боли измучивали его, а судьба заготовила ему тяжкий жребий: я знаю, какие у него могли быть боли при метастазах. Не изменявший своим понятиям о чести и хорошем тоне даже в критических ситуациях, Юра просил секретарш выйти из комнаты, когда приходилось терпеть боль. Сокрушаюсь, что меня там не было, что некому было держать его руку…

Юра принял решение прожить последнее отпущенное ему судьбой время свободно, в высоком, в пушкинском значении этого слова: отдаться творчеству – высшему проявлению жизни – и этим зачеркнуть все унижения, всю несправедливость, что пришлось ему вынести. И жил и работал до последнего дыхания. Внутренняя свобода, самостояние человека были определяющими чертами его личности. У него можно было отобрать кафедру, резать «живое тело» его книг и статей, распускать о нем чудовищные сплетни, одновременно хвастая его именем на Западе. Это было доступно властям.

Сломить его никто не мог.

Я так и не знаю, что он имел в виду, когда говорил о «сквозной книге» о культуре, которую хотел «оставить на своем столе» для публикации после смерти. Может быть, это «Культура и взрыв», которую Ю.М. сам считал итоговой? По счастью, ему довелось увидеть ее опубликованной, подержать в руках.

Но даже его многочисленные интервью в газетах, цикл лекций по телевидению, его направленно-просветительская деятельность, когда идеологические распри сотрясали Россию, его прощальная поездка в свободную Прагу, его завещательное письмо с мыслями о кафедре, смелый и очень успешный доклад в Москве, собравший всех его прежних друзей и коллег, – все это завершающий аккорд его мужественной и самоотверженной жизни.

Мне не дано было подняться до полного, скрупулезного понимания трех последних лет жизни Ю.М. Конечно, расстояние и время не сближали нас, но главное было в другом: двадцать два года он был обращен ко мне своим любящим сердцем, своей высокой, человечной душой и, продолжая жалеть меня, мне одной не писал о своем состоянии до самой смерти, не хотел, чтобы я умирала вместе с ним. Теперь я все это понимаю.