Юрий Лотман в моей жизни - [36]

Обращаясь с экрана к миллионам сограждан, этот больной, на грани последней черты человек призывал к взаимной терпимости, основанной на уважении иного, не совпадающего с твоим, мнения. «Различие в природе – данность, – говорил он. – Люди должны быть различны и имеют право думать по-разному. Если бы все были одинаковы, – как если бы все были однополы, – это была бы катастрофа. За инакомыслие нельзя мстить, нельзя проливать кровь, нельзя отвечать насилием на насилие».

«Мы все на одном корабле, – говорил он. – И или нам плыть вместе, или тонуть». По сути, он проповедовал нравственные основы создания нового общества на новых, почти не испытанных Россией, демократических началах.

Зимой Юра вновь начал читать лекции: шесть часов в неделю. Многочисленные мелкие инсульты убили в нем способность к чтению и письму, и теперь на лекциях единственным подспорьем ему была феноменальная память.

Зимой же Юра с Зарой посетили Бельгию. Летели из Ленинграда; увидеться нам не удалось, но Юра звонил по телефону и снова уговаривал меня ехать в Канаду, говорил, что все будет хорошо, что не надо бояться, а надо сказать себе: так изменилась жизнь…

Я наконец решилась. Отъезд в Канаду был назначен на октябрь, и я поехала в Ленинград проститься с друзьями, проститься с любимым городом.

15 апреля 1990 года поездом из Таллина поехала в Тарту, чтобы проститься с Юрой. Опасалась, что это последняя возможность его увидеть.

Юра встретил меня на вокзале с фрезиями в руках. Квартира их на Лаулупео показалась мне мрачной, темной. Светлым был только кабинет Юры. Я пробыла в нем так мало времени и так жалею об этом. Поставила фрезии в вазочку в Юрином кабинете, посмотрела на полки с книгами, на его машинку на низком журнальном столике, на кресло… И вышла. Почему? Зачем? Старалась быть с Зарой, чувствовала себя неловко. А теперь вот жалею, что не задержалась подольше в его кабинете. Пришли Леша с Мартином и Кая с Алиной. И с ними не поговорила. На кухне студент (а может быть, аспирант) топил печку. Зара работала в своей комнате. Юра как-то очень решительно и даже, мне показалось, резко сказал ей: «Мы с Фриной пойдем погулять». И мы с ним около часа погуляли в парке, который, так мне показалось, начинался у самого дома. Когда вернулись, Мартин все так же играл в песке возле дома, Алина тихонечко лежала на кровати в комнате Зары, а Зара по-прежнему работала. Я была смущена, что-то перекладывала из своего ужасного чемодана в подаренный мне Юрой лучший, а переночевав, даже что-то забыла у них из своей одежды (невиданное для меня дело!). Юра потом с кем-то послал мне забытую вещь в Москву.

Зара опять рассказывала мне подробности болезни Юры, как все это было в Мюнхене: Юра не сознавал, где он. Ему казалось, что это война, что он попал в плен к немцам. Зара говорила, что теперь, когда поняли, как он болен, сделали его, наконец, членом эстонской академии, и что в Бельгии он получил звание профессора Honoris causa.

Я думала, что не увижу больше Юру, но судьба дала нам еще один шанс повидаться. Летом Юра с Зарой отправились на съезд славистов в Лондон. Возвращались из Англии через Москву, и я навестила их у Осповатов. Юра выглядел хорошо, гораздо лучше, чем до операции. Меня только поразило благостное, несвойственное ему и так знакомое мне после инсульта мужа выражение лица. Осповатов не было в городе, еды в доме тоже не было; помнится, мы втроем пили чай с колбасой. Я принесла виноград и конфеты. Зара сказала: «А, такие я как раз люблю!». Зара любила сладкое, но у нее был диабет и конфеты ей есть было нельзя, но Юра не среагировал.

Юра делился новыми планами: организовать в университете русский факультет для студентов из трех балтийских республик, учить семиотике иностранных студентов – зарабатывать валюту. Об Англии говорил мало. Сказал, что его доклад квалифицированно могли бы судить человек пятнадцать, но они заняты своими проблемами. В ту же встречу Зара рассказывала мне, как Юра болен, как не помнит, когда и какие надо принимать лекарства, как ей с ним трудно. И все приговаривала: «Вы же знаете Юру! Вы можете его уговорить». У меня именно тогда появилось необъяснимое чувство, что она каким-то образом передает его мне. Когда я узнала о ее смерти, ощущение, что она чувствовала свою близкую кончину и как бы завещала мне заботиться о Юре, перешло в уверенность.

Оказалось, что в Англии у Юры украли портфель с бритвой и «Семиотиками». Нужен был портфель, и надо было добыть какие-нибудь сумки, – подарки, купленные в Англии, переложить было некуда. Мы с Юрой отправились покупать сумки в кооператив, а портфеля, конечно, достать не могли. Я вспомнила, что у меня остался один от мужа. Решили взять такси, ехать ко мне за портфелем.

Дома отдала Юре портфель и остававшуюся у меня писчую бумагу. Отдала ненужные мне теперь – в связи с отъездом в Канаду – научные книги. Пусть Осповат отдаст своим студентам. Побыли у меня недолго. Зара звонила, сказала: «Если он с вами, я не беспокоюсь». Юра роптал, что Зара мучает его опекой, не дает выздоравливать самостоятельно. Я, как всегда, напоила его чаем. Он отдохнул у меня немного, и мы опять, в последний раз, слушали нашу любимую музыку. Как и двадцать два года назад, говорил мне самые родные, самые теплые слова любви… всячески ободрял, просил не уходить в прошлое, а еще жить, путешествовать, когда окажусь в Канаде. Не позволял мне думать и говорить, что видимся в последний раз. Неожиданно сказал, что, может быть, был не прав, отвергнув меня в 1949 году, что теперь-то понял, что мы могли бы прожить вместе очень счастливую жизнь. Ведь не поссорились же за двадцать два года ни разу.