Юрий Лотман в моей жизни - [122]

Передай ей от меня самые сердечные приветы. Будь здорова.

Обнимаю тебя. Всегда, всегда, всегда твой

Юра

2–3 сентября 1993 года

Милая Фрина!

Получил твое письмо от 23.VIII.93 г. Письмо пришло очень быстро, так что даже возникла иллюзия того, что расстояние между нами сделалось несколько меньше. Мысль с жадностью ухватилась за эту иллюзию, а то ведь так далеко! Далеко во всем: в пространстве, во времени, в каждодневных впечатлениях. Я все еще лежу в больнице и диктую письмо моей сотруднице Владе Гехтман. У меня приближается срок, когда мне под местным наркозом будут вынимать трубку, торчащую сейчас «из кишок», и окончательно зашивать брюхо. Это будет большой шаг вперед. Сейчас я – как жук на ниточке, но общий наркоз мне категорически противопоказан. Мое душевное состояние лучше всего ты увидишь, если представишь себе кошку, которую за что-то должны наказать и замахнулись, а она сжалась, втянула голову и шею, зажмурила глаза и шипит. Однако в целом все достаточно оптимистично и, как говорил Панглосс, «все к лучшему в этом лучшем из миров»[554], или, как в одной из песен Галича:

Я в пивной сижу, словно Бог,

Даже зубы есть у меня[555].

Последнее – уже «не поэзия, а действительность», по выражению Гете.

Хватит обо мне. Ты не пишешь подробности о своей жизни и о том, что сейчас делает Марина. А меня интересуют всякие мелочи. Что касается серьезных сторон моей работы, то здесь мне очень трудно оценить их с минимальной объективностью. Я стараюсь привыкнуть к технике диктования, совершенно противоположной моему предшествующему жизненному опыту. Прежде в течение всей жизни у меня не было ограничений на время суток. Естественным было только такое разделение: днем – лекции (говорю), ночью – читаю и пишу. Голова работает по-разному, но без перерыва. А новые мысли приходят как в процессе говорения, так и в процессе писания. Теперь – распорядок иной: диктую в дневное время, в промежутке между часом и восьмью, ночью сплю или не сплю (без снотворного засыпаю только утром, а принимать снотворное не хочу и не люблю). Как правило, каждую ночь сопротивляюсь и мучаюсь, а под утро все-таки принимаю. В этом случае дрыхну потом до завтрака. Вот так, например, было сегодня. Потом идут «многие» события («событиями» сейчас сделалось все; одна из особенностей моей жизни в том, что «не-событий» вообще, в принципе нет; сесть к столу – событие, лечь, встать, продиктовать письмо, обдумать мысль – все события, и все одинаково тяжело, и в равной мере вызывает усталость). Поскольку я диктую, письмо как бы открыто для обсуждения, и сейчас очень милые и дружественные мне люди сделали мне замечание, что письмо слишком жалобно. Замечание, конечно, справедливое, хотя, может быть, тактичней было бы его не делать. Извини, действительно, я невольно совершаю такую ошибку: ты ведь, кажется, играла на пианино и знаешь, что, когда играешь публично, невольно несколько сильнее нажимаешь на педали, а привычка концертировать на рояле в зале вырабатывает подчеркнутое педалирование. То же самое, когда шепот заменяется письмом, а письмо делается через третьи лица: невольно педалируешь, все становится драматичнее, мелкие неблагозвучия превращаются в трагедии, а когда их в трагических выражениях продиктуешь, они как бы и становятся трагедией. Тон, которым говоришь, вливается в реальность, о которой говоришь, и потом они вспоминаются вместе. А если все это отбросить и постараться вернуться к сути, то, конечно, тяжело (а кто сказал, что должно быть легко?). Но все же хорошо, и спасибо за то, что было, и за то, что еще будет.

Поцелуй Марину. Пиши мне.

Всегда и неизменно твой Юра[556]

8 сентября 1993 года

Дорогой мой друг,

8/IХ-93

Я сегодня получила твое письмо (Таниной рукой) из больницы. А ночью все звонила в Тарту, но телефон не отвечал. Никак не удается мне поговорить с тобой, услышать тебя. Но я-то знаю, что такое больница, даже если врачи в ней славные и опытные, какая это мука. А ты, бедный, уж в который раз за последнее время. Юрочка, родной, мужество твое удивительно, и письма твои так меня утешают. Ты ведь и всегда меня утешал, не я – тебя. Только вот отдыхалось тебе у меня спокойно. Помнишь, как стучали плотники, паркет мастеря, а ты спал, словно и стука не было. Да и никогда плохому мы не верили и не ждали его. Даже когда, как в Кемери, заяц перебегал дорогу. Помнишь? Пушкин вот вернулся в Михайловское, поверил зайцу – дурной примете, а мы с тобой – только нашей интуиции верили. Доверься врачам, они помогут. Вот же вытащили они тебя в 72 году из жестокой болезни, и без чародейных микстур из Москвы от каких-то там исследователей-затейников[557]. Вытащат и сейчас, дорогой мой, потерпи. Ты еще не должен жаловаться на отсутствие идей. Если диктуешь Тане каждый день, если работаешь, то, как сказано у классика, вынесешь все и «широкую, ясную…» Мы еще повидаемся. Я все надеюсь, что Марина когда-нибудь сможет выбраться со мною к тебе. Увы, одна я не могу – время ушло, страшно.

У нас вдруг наступила осень, все как-то притихло. Еще только два дня назад было так жарко, а вот – осень. Холодно по утрам и вечерам, а днем тепло и ясно. Желтеют деревья, везде тихий покой увядания. Но еще доцветают летние цвeты, и не наступила еще та золотая осень в Канаде, наше «бабье лето», которое здесь зовут «индейским летом».