Юрий Лотман в моей жизни - [120]

Перед нашим отъездом там было вывешено что-то подобное для жертв Чернобыля, которым Канада очень сочувствовала, но пригласить их для лечения никак не могла. Песня эта имеет два разных куплета: для канадцев, у которых растут налоги благодаря эмиграции – один куплет, для эмигрантов, которые ищут лучшей жизни – совсем другой по смыслу.

Обнимаю, нежно тебя целую.

Твоя навеки

Фрина[548]

3 июля 1993 года

Милая Фрина!

Получил твое письмо, полное тревог и опасений в мой адрес. Дорогой друг, заверяю тебя, что оснований для беспокойства нет (я, если бы не разленился, то мог бы это письмо писать сам, но лень-матушка раньше нас родилась)[549].

Прежде всего пишу о своем здоровье, потому что это тебя беспокоит. Оно совсем не плохое. Зрение хоть медленно, но продолжает улучшаться, и по другим показателям все в общем вполне благополучно. Конечно, все под Богом ходим. Меня беспокоит твое здоровье, особенно известие о глаукоме. Друг мой, не относись к этому легкомысленно. Ты пишешь об успехах Марины в вопросе служебных дел. Это меня глубоко и искренне радует. Дай Бог, чтобы там все развернулось хорошо. Конечно, по твоим словам, сейчас на нее навалилось слишком много работы. Но ведь мы с тобой знаем, что отсутствие работы тяжелее самой тяжелой работы. У нас эта истина вполне ощутима. Хотя пока что она не коснулась никого из близких мне людей, но тень общего развала все больше нависает. Ну да посмотрим! Одно из самых положительных последствий нашего жизненного опыта состоит в том, что, кроме здоровья и самых коренных основ благополучия наших близких, ни о чем больше беспокоиться не следует.

Я продолжаю что-то вроде работы. При содействии моих милых помощниц, из которых одна пишет это письмо[550]. Пиши мне.

Всегда жду вестей от тебя с волнением и нетерпением.

Будь, будь, будь здорова и счастлива, насколько это возможно, а обо мне не беспокойся.

Милая Марина! Нежно Вас целую и желаю Вам всего самого лучшего.

Ю. Лотман

3 июля 93.

Начало июля 1993 года

Мой родной Юрочка!

Приехала сегодня из загородного отдыха, и застало меня твое письмо, написанное тобою в больнице, твоей рукой. Это радость для меня. Почерк твой совсем не изменился, те же ТВОИ буквы, прямые и точные, как твои, дорогой, мысли. Немножко иногда не ровны строчки, но это такая малость. Марина работает много и радуется тому, что может серьезно готовить свои будущие курсы. Я горюю, что она не встретится с тобой, потому что никак не может ехать сейчас. Будем живы, еще увидит она тебя. Я-то вот когда тебя увижу? Читала твое письмо и горько, как всегда, думала, почему так о нас распорядилась судьба.

Ты знаешь, я всегда примеривала свою жизнь по чужой жизни, по стихам, по романам. Мне казалось, что я неправильно живу, что надо не так. Вот сейчас, случайно, я в первый раз прочитала книжку О. Ивинской о Пастернаке[551]. Конечно, она не такая крупная личность, как Н.Я. Мандельштам, и книжка-то никакая. Но: ее страдания, ее и его мученическая жизнь! А главное, что я там для себя вычитала, то, как она ему помогала, как поддерживала, как снимала боль. Я думаю, что если бы я была с тобой, то многие твои муки сейчас, в том числе и от отчуждения детей и внуков, не были бы для тебя так тяжелы. Я уж не говорю о быте, о секретарской работе, которую бы с радостью делала для тебя.

Да только ли это? Я окружила бы тебя любовью и нежностью, насколько бы хватило моих сил. Ты же понимаешь, что жизнь свою здесь я все время для себя придумываю, что всякие мои «физкультуры» и прочие занятия нужны мне, чтобы не опускаться, не упасть, не гибнуть медленно. Понять же эту жизнь, людей здесь, я никак не могу. Может быть, мое время просто ушло, может быть.

Трудно понимать журналы, где, прости, оргазму и прочему в этом роде посвящаются специальные статьи, где «техника» отношений заменяет любовь, понимание, нежность. И все как-то ужасно поверхностно; канадцев, как и американцев, раздражает образованность, гуманитарная в особенности, термин «очень высоко образован» произносится с презрением. Их раздражают русские, претендующие на интеллектуальный труд. В этом смысле победа Марины в борьбе за работу очень впечатляет, и я за нее сердечно рада. А вот мне тяжело. <…>

Юрочка, Юрочка, если бы ты был со мною! Как цвела бы жизнь! Неважно, что мы стары, ты болен, неважно. Я помню, как я боялась тебя увидеть после моей тяжелой операции в 70 году, и как, придя ко мне, ты сказал, что если бы от меня совсем мало осталось, то и тогда… Вот и я говорю тебе то же: только живи, не болей тяжело, дождись моего приезда. А там что Бог пошлет. Сказала ли тебе Саша, что я дважды звонила, пока ты был в больнице? А вот больше звонить – сил нет, тяжело. Просить же Марину не хочется. Может быть, попозже соберусь с силами и позвоню. Но я пишу тебе очень часто, как и ты мне, родной, сейчас пишешь. Надеюсь, что в Эстонию письма доходят и не очень долго идут. Да очень дорого стоит тебе каждая марка… <…>

Друг мой дорогой, будь здоров, будь здоров. Дай Бог, чтобы тебе работалось, чтобы ничего не болело, ни желудок, ни зубы, ничего.

Нежно обнимаю тебя и целую.

Твоя вечно Фрина