Юность Татищева - [56]

— Вернуть полк от обозов! Охранять пушки, глаз не спускать… Ты, — ткнул пистолетом в грудь поручика, — ты командир, отвечаешь мне за левый фланг! — И ускакал туда, где кипел бой.

Василий не помнил, как наступил вечер, как брат пытался заставить его есть солонину и лечь отдохнуть. От обозов слышались пьяные крики, в голове гудело. Лишь под утро он забылся сном, но тотчас же крики «Шведы идут!» прогнали сон. Он вскочил в седло щипавшего траву Кубика, сжимая в руке шведскую саблю. Холм, на котором они находились, был со всех сторон окружен неприятельской пехотой. Поручик, оставленный за командира, приказал развернуть пушки. Все тринадцать ударили ровным залпом, в другой раз не успели зарядить: враги нахлынули сзади, завязалась рукопашная. Не успевший сесть в седло Иван Татищев швырнул в голову наседавшего на него с саблею шведа пустой ящик, подхватил упавший пистолет, выстрелил в грудь другого. Покачнулся, поискал глазами брата, упал, зажимая окровавленный бок мундира. С диким криком Василий принялся рубить и крестить саблею перед собой, пробиваясь к брату. Упал пронзенный пикой поручик, русских оставалось у орудий не более пяти человек, но бились все отчаянно, и никто не помышлял о сдаче в плен. Их стаскивали с коней, рубили саблями. Кубик взвивался на дыбы, всадник размахивал саблею уже один. Разом грянуло со всех сторон несколько выстрелов, и последнее, что увидел Василий, была его бегущая кровь из груди на конскую гриву…

Из 7000 шведов, вышедших на поле брани, в Митавский замок вернулось три тысячи. Ночью Левенгаупт скрытно выступил из Митавы на север и, пройдя спешно 40 верст, заперся в Риге. Вскоре под ударами двух пехотных и одного драгунского полка (под началом бомбардирского капитан-поручика Керхина и полковника Балка) сдалась крепость Бауска. Путь в Польшу на сближение с армией Карла был свободен, но Петр решил иначе: он указал дерптскому коменданту Нарышкину взять инженеров и ехать от Пскова до Смоленска, дабы сделать линию обороны от реки Великой до Днепра, защитить броды, а дороги направить в болота, коли вздумает король шведский двинуть полки свои на Москву…

Александр Васильев, двадцатилетний крестьянин из подмосковного сельца Болдино, одетый в драгунский солдатский мундир, попал в Литву в первый раз. 1 сентября попрощался он с матерью и сестрою, а через три дня подъезжал уже к Вильне. В версте от города велено ему было сыскать жилье для постоя его господина — поручика драгунского полка. Поручик доставлял русскому гарнизону в Вильне, коим командовал князь Аникита Иванович Репнин, конную артиллерию из Москвы. По передаче оной указано ему было, господину поручику, дождаться приезда государя из Варшавы и Гродно, где он изволил делать войскам русским смотр.

Жилье для поручика Васильев нашел скоро: на высоком берегу реки Вильны стояла чистая и пригожая деревушка, где жили литовские рыбаки. Хозяин Ионас Каушакис немного разбирал русскую речь; его дом был на самом берегу, у обрыва, за домом — небольшой сад, деревья сгибали ветви под тяжестью антоновки, которой уродилось в этот год несметное множество. Хозяйка — ее Васильев назвал сразу Эльзой Михайловной — весь день хлопотала то на огороде, то возле коров, то у печи. Быт был здесь знакомый, крестьянский, и Александр с удовольствием включился в него, помогая хозяевам то тут, то там. В конце деревни возвышался кисличный костел, темно-красный, с двумя острыми главами. Оттуда ввечеру доносились незвучные отрывистые удары колокола.

Вот и нынешним вечером едва отзвонил колокол, как на дороге, ведущей к дому, показался русский офицер верхом на коне. Здешние дома не имели, и то было непривычно россиянину, ни прясла, ни ворот, ни калитки, а поэтому всадник виден был издалека. Конь буланой масти шел веселой рысью, спрыгнувший с седла офицер был худощав и довольно высок, из-под шляпы видны были темнокудрявые волосы, по-юному сияли карие глаза из-под широких дуг черных бровей, только черты лица, несмотря на округлую их приятность, стали как-то жестче и серьезнее. Офицер выглядел совсем ровесником Васильеву, которому отдал поводья: «Поводи малость Кубика, не спеши разнуздывать, Александр!» — и поспешил в дом. «Слушаюсь, Василий Никитич», — отозвался Васильев, поглаживая бархатистую шею коня, косившего умным глазом в сторону уходящего хозяина.

Татищев, — а это был он, — чуть прихрамывая, вошел в горницу, умылся, плеснув в лицо несколько пригоршней студеной воды из медной лохани, утерся льняным лоскутом и прилег на широкую лавку у высоко поднятого окошка. Сентябрьский вечер был сух и тепел, стояла тишина, только слышно было, как журчит река под обрывом да падают за домом тяжелые яблоки. Легко и грустно думалось в такие мгновения о пережитом.

…О том, чем завершилось то памятное сражение под Мур-мызой в Курляндии, Василий Татищев узнал нескоро. Девять суток был он без памяти, а когда очнулся, увидал над собою незнакомое и юное лицо монахини в черном покрывале, и подумалось бы непременно, что уж сие в иной жизни вершится, но глаза монахини были такие сострадающие, синие, земные, что вера в жизнь возвратилась. Еще день молчала его сиделка, принося питье и пищу, потом, уступая его настойчивым расспросам, объяснила, что находится он в Смоленске, в монастыре, тут же и брат его в соседней келье лежит и еще трое драгун и что говорить много господину офицеру не должно, понеже слаб он и саблею поранен жестоко. Когда девушка вышла, Василий, превозмогая боль в груди и в ноге, приподнялся и задвинул подальше в угол стоявшую рядом с его ложем икону: больно страшен казался темный лик святого. Потом попросил поднять маленькое оконце наверху, чтобы поболе было воздуха в тесной келье. Когда вдвоем со старцем монахом девушка снимала с груди окровавленную повязку, Василий потерял сознание…