Юность Маркса - [34]

Главный интерес жизни его сосредоточивался тогда на «Немецком народном союзе», членами которого состояли преимущественно немецкие рабочие, покинувшие родину. Но в разгар работы и споров умер от холеры отец Иоганна, и подмастерье вернулся в Дармштадт, где и обосновался с женой.

Жизнь их текла вначале тихо, без особых печалей. Сток присматривался к окружающему, заводил и восстанавливал знакомства. Одновременно он знакомил Женевьеву с городом и краем, в котором родился и вырос. В свободные дни Иоганн и Женевьева уходили в еловый лес на Господней горе. Под горой стадом слонов расположились серые и неуклюжие гранитные валуны. Среди низких скал Иоганн сооружал шалаш из хвороста и листьев и мастерил из мха и дерна скамьи. Женевьева вынимала из корзины скудную еду для веселого пира. В теплые летние ночи они оставались на ночь в самодельном жилище. Их будила роса на восходе солнца.

Случалось, Сток в свободные, праздничные дни уводил жену на прогулку за город. Близ Дармштадта, на протяжении шести миль по горной дороге до Геппенгейма, насчитывалось, начиная с Франкенштейна, по одному развалившемуся замку на милю. Сток с детства помнил однообразные, невеселые легенды, витавшие над руинами, и рассказывал их жене.

Хмурое, лютое средневековье, как хищный ворон над падалью, распрямляло крылья, и черные тени падали на новый век.

Женевьева с увлечением прислушивалась к словам мужа. Ей нравились странные истории о рыцарских подвигах, о жестоких расправах с провинившимися принцессами, неугодившими шутами и осмелевшими крепостными. В полуразрушенных башнях она искала следы необыкновенных чувств и красивых сердечных страданий.

Иоганн посмеивался над романтической впечатлительностью жены. Старые феодальные замки, изъязвленные временем, казались ему поверженными врагами.

— В каждой из этих развалин, — говорил он Женевьеве, — есть страшная тюрьма. В них гноили твоих и моих предков.

2

Первым горем, обрушившимся на домик Стока, было письмо, которое принес ранним майским утром седой почтальон-инвалид. Женевьева, заслышав стук деревянной ноги по мостовой, бросилась к воротам, она давно не получала вестей от отца. Письмоносец долго рылся в брезентовой сумке, прежде чем отыскал большой конверт с тщательно выписанным печатными буквами адресом.

Трепеща от волнения и радости, несла она пакет по двору, долго не решаясь его открыть. Наконец письмо распечатано. Дальний родственник Буври сообщал об аресте отца Женевьевы тотчас же после неудавшегося восстания в шелкоткацкой столице.

С 9 по 15 апреля был охвачен мятежом Лион. Как и в 1831 году, правительство ответило на требования рабочих картечью. Пролетарии были разбиты.

16 апреля владельца мастерской в Круа-Русс, объявленного одним из зачинщиков восстания, увезли в тюрьму, Надежды на скорое освобождение не было.

— «Так как мастерская осталась без хозяина, мы распродали станки, — перечитывает вслух Сток письмо из Лиона. — Дом купил на снос Броше. Он строит в Круа-Русс самую большую фабрику, какую видел когда бы то ни было наш город».

Женевьева плачет. Больше ничего нет у нее в Лионе, кроме могил, кроме тюрьмы, в которой заживо схоронен отец.

3

Вечером к Стокам приходит Войцек. Его томит одиночество и потребность говорить о прожитом, о самом главном в жизни. Женевьева устало убирает комнату, расставляет на холодном очаге вымытые тарелки и кружки, складывает на сундуке куски раскроенной материи и рваные, измазанные, пропахшие потом жилеты, брюки, кафтаны, которые латает муж. Она собирает со стола у окна иголки, ножницы, мотки ниток, пуговицы и стелет холщовую скатерку. Ее заплаканные глаза возвращаются к кровати, где под подушкой лежит письмо.

В открытое окно с большого двора доносится запах навоза. Рыжие кареты заезжих постояльцев пахнут дегтем и хвоей. Протяжно ржут вдалеке лошади.

— Дармштадт не похож на Варшаву, а Гессен — на Польшу, — начинает Войцек.

Он любовно и осторожно, как дорогую далекую женщину, вспоминает родину.

Шумят на зеленых холмах тополя и липы. Цветут яблони, черешни, груши. Светит плоский голубой месяц над сосновым бором, над мохнатыми равнинами, над песчаными горами, над белыми крестьянскими хатами и дворянскими нарядными усадьбами. Звонят свирели, шелестят прялки.

Над всей Польшей раздается пронзительное равномерное повизгивание царского кнута.

Черный вылощенный николаевский сапог примял зеленые просторы, и каблук его давит самое сердце страны — Варшаву.

— Восстание в Варшаве началось в ноябре тридцатого года, — говорит Войцек.

«За год до Лионского», — думает Сток. Ему вспоминается осенняя ночь, вязкая слякоть, ранняя темень и дома — жужжащие ульи: работают ткачи.

— Я был солдатом в полку Высоцкого, — продолжает поляк. — Он мне доверил тайну заговора и условный пароль. «Братья! — говорил я в ночь восстания товарищам по казарме. — Манифест русского царя гонит нас из Польши. Мы предназначены быть палачами свободы в Бельгии и Франции. Мы не пойдем на это страшное преступление. Мы не оставим родины. Да здравствует свободная Польша!» Мне не нужно было долго убеждать солдат; они не хуже меня испытали на своих спинах удары царского хлыста. Когда Высоцкий и школа подпрапорщиков пришли к нам, пехотинцы были вооружены и готовы действовать. Мы атаковали гвардейских улан и, соединившись с единомышленниками, двинулись в Лазенковский лес. Там уже ждали студенты. Я пошел в Бельведер в отряде Высоцкого, чтоб задержать Константина. Светало, когда мы поднялись но мраморным ступеням дворца. В кабинете царского брата было пусто: он и княгиня Лович бежали. Мы прошли в глубь королевских покоев. Всюду — следы поспешного бегства. После короткого боя с охраной дворец был целиком очищен. Спустя сутки революция охватила всю Польшу. Я примыкал к красным, и мы, а не белые шляхтичи, князья вроде богача Чарторыйского, — мы, а не они, совершили переворот и очистили Варшаву от врагов. На следующий после восстания день наша армия насчитывала до тридцати тысяч солдат. К нам на помощь шли поляки из русских, австрийских и прусских земель. Я пошел в партизанский кавалерийский отряд, составленный из косцов-крестьян. Они пришли в город, вооруженные косами. Весной мы были в лесу над Бугом и там, как кроты, вырыли себе землянки. Разве можно забыть ночи у костров, беседы, песни? Разве можно забыть это время?.. К началу лета началось наступление царских войск. Наши храбрецы-герои не изменяли национальному знамени. Фельдмаршал Дибич тщетно пытался действовать подкупом, угрозами. Отвага солдат была неописуемой. Знаешь ли ты, Сток, что такое свобода, что такое борьба за свободу? — глаза Войцека светятся.