Прошло несколько дней после решающего четверга, 27 июля. Телеги, запряженные флегматичными першеронами, увозили с улиц Парижа окровавленные исторические останки — изрешеченные пулями мешки, разбитые станки, мебель и вспоротые матрацы, служившие баррикадами.
На искалеченных мостовых еще валялось оружие восставших: ножи, пистолеты, пики, шашки, железные прутья, бревна.
Кое-где на раненых домах висели, морщась от ветерка, полотнища: «Да здравствует республика!» Их — под крики: «Да здравствует король!» — срывали нарядные дамы и кавалеры, бегущие к Тюильри — дворцу нового монарха.
Девятого августа, на следующий день после восшествия короля на французский престол, Дюмолар получил приглашение к Луи-Филиппу Первому.
Правительство считало полезным обласкать и перетянуть на свою сторону кое-кого из чиновников Наполеона, попавших в немилость после реставрации.
Возвращение Бурбонов лишило Бувье-Дюмолара почестей и остановило его восхождение по служебной лестнице. Пятнадцать лет прошло для опального сановника вдали от Парижа и двора. Выгодно женившись, он проводил годы в путешествиях, брюзжа и оплакивая прошлое, заигрывая с оппозиционерами, но не решаясь действовать. Июльскую революцию Дюмолар воспринял как час долгожданного возмездия Карлу.
«Лучше служить реальному королю, чем предаваться нереальным надеждам на победу потомков Наполеона», — подумал он, облачаясь в парадный фрак.
В полдень опальный чиновник поехал к Луи-Филиппу — в ослепительной карете с заново позолоченным гербом.
Покуда Дюмолар был на высокой аудиенции, его слуга Жером бродил но французской столице. Он угрюмо смотрел на увядающие гирлянды и украшения, вывешенные на домах в честь коронации. На восьмиугольной Вандомской площади Жерома оттеснила в подворотню толпа зевак. С вершины гранитной колонны стаскивали огромную лилию под белым знаменем — герб низверженных теперь Бурбонов, — герб, сменивший некогда статую Наполеона.
Из близлежащего Тюильрийского сада неслись звуки вальса, наигрываемого духовым оркестром.
Прошло несколько месяцев, и Дюмолар приказом короля был назначен префектом влиятельного и богатого департамента Роны. В мае 1831 года он в сопровождении семьи и слуг выехал в Лион.
— Ты — корсиканец, Жером, и всего на какой-нибудь дюйм выше Наполеона. Кто знает, на каком острове быть тебе погребенным! — Бувье-Дюмолар гулко засмеялся. — Не отрицай, старина, что в июльские дни демагоги выучили тебя требовать республики. Знаю, ты думаешь, что тебе и твоим друзьям я обязан своей должностью префекта. Пусть так! Еще год-другой, и мы наконец в Париже.
— Не думаю, чтоб королевские министры подпустили вас к себе близко, — хмуро отозвался Жером.
Префект Дюмолар, гостивший в имении негоцианта Броше, спешил на охоту, и потому обычный утренний обмен мнениями между ним и слугой значительно сократился. Примерив цилиндр и согнув в руке хрустящий английский хлыст с золотой рукояткой, префект направился к выходу, но на пороге задержался, отдавая последние приказания:
— Свези письмо мэру и побывай в штабе Роге. Повыспроси у денщиков, как здоровье генерала: впрямь болен или притворяется, чтобы избежать встреч со мной на заседаниях?
Бувье-Дюмолара и его слугу связывали двадцать семь прожитых бок о бок лет.
В 1804 году молодой наполеоновский чиновник Бувье, приехавший на Корсику с ответственным поручением от императора, встретил в трактире близ Аяччо дюжего черноволосого пастуха, едва объяснявшегося по-французски. Земляк Бонапарта упросил приезжего начальника взять его с собой и с тех пор служил ему безукоризненно. Очень скоро Жером стал живой летописью деяний Бувье-Дюмолара, его довереннейшим наперсником. Слуге были известны привычки и вкусы любовниц Дюмолара, причины дуэлей, имена секундантов, города и страны, куда заносила служба наполеоновского администратора.
Во время империи, как и в годы революции, чиновники неоднократно меняли местожительство и характер работы.
Послужной список Бувье-Дюмолара был длинен. Император ценил расторопность, такт и знание чужеземных языков в обедневшем дворянине и посылал его на ответственные посты в завоеванные земли. Бувье-Дюмолар умел сглаживать шероховатости имперского режима, и аристократия Венеции, Рагузы, Кобурга охотно принимала его как равного.
