Юность Добровольчества - [49]

– Извиняться я не буду, – категорически ответил князь. – Может, мне и не стоило поднимать этот вопрос сегодня, но вины своей я не вижу. Он мог бы изначально не поддержать этого спора.

Снова хлопнула входная дверь. Мелькнула взвинченная фигура Сабурова, прошедшего мимо в свою комнату. Следом показался Тимофей.

– Доставил, как вы и просили, – отчитался он, шутливо приставляя руку к кепке. – Ольга Романовна, спасибо вам «за снедь и пыво», до завтра меня не ждите.

– Вы куда-то уходите?

– Служба, господа, служба! В Москве бандиты распоясались. Мои люди напали на след одной из крупных банд. Мне надо лично проследить за их работой. Как бы валежнику не наломали.

– Берегите себя, Тимоша.

– Да чего там! Мне бандитские ножи и наганы нестрашны! Это им меня беречься надо! Прощевайте!

Князь снова сел за фортепиано, энергично прошёлся сильными, длинными пальцами по клавишам и заиграл «Прощание с Родиной» Огинского. На глазах Миловидова выступили слёзы.

– Это не Ноев ковчег, а дом умалишённых… – тихо сказала Ольга Романовна, сцепила пальцы за затылком, запрокинула голову. – Господи, как я устала… От грязи, от домкома, от хвостов, от споров, от неизвестности… От всего этого сумасшествия! Нужно запретить себе вспоминать прошлое и думать о будущем. Запретить думать, чувствовать… Надо просто выживать, делать что-то… Надо продержаться! Продержаться, пока кто-нибудь ни придёт нам на помощь. Ведь не может же всё это быть навсегда. Ведь это же кончится когда-нибудь. Надо ждать и что-то делать… – она поднялась с кресла, не касаясь его подлокотников, стала собирать тарелки. – Надо посуду мыть… Голова болит, голова… – простонала чуть слышно, подобно чеховской героине.

Глава 7. Горькая победа

28 июля 1918 года. Екатеринбург

Стремительно освобождалась Сибирь от большевизма. Территория, неподвластная Совдепу, увеличивалась день ото дня: Новониколаевск, Томск, Омск, Барнаул, Курган, Иркутск, Челябинск, Тюмень… Фортуна сопутствовала белому войску. Даже мобилизация, объявленная сибирским правительством, столь пугавшая обывателей, была проведена в высшей степени осторожно и удачно, благодаря стараниям Гришина-Алмазова.

Правда, снабжения так и не удалось наладить. Войска были одеты кое-как, у многих не было даже сменной рубахи. Ругались офицеры:

– Наши интенданты – красные!

Интенданты в истории всех войн представляются ничем иным, как вражеским десантом в тылу сражающейся армии. Трудно найти кого-нибудь подлее этих тыловых крыс, заботящихся исключительно о том, чтобы вещи, которыми полны вверенные им склады, не попали столь нуждающейся в них армии. Интересно, специально ли выбирают людей такого, мягко говоря, особого склада на эти должности, или должность роковая настолько, что всякий занимающий её превращается в мерзавца? Сколько блестящих военных кампаний было испорчено интендантским произволом! В осаждённом Севастополе в Крымскую войну не могли дождаться медикаментов, потому что интенданты продавали их… неприятелю. Ещё великий Суворов как-то в гневе сказал, что интенданта, занимающего свой пост определённое количество лет, можно смело вешать. И надо бы – вешать. Может, хоть после этого получила бы обтрёпанная армия необходимые вещи.

Бранясь сквозь зубы, Алексей Юшин пытался прилатать оторвавшуюся подошву сапога. Хоть самому учись сапоги тачать и занимайся этим на привалах! Зудело давно не знавшее бани тело. И как не взяться вшам, коли даже рубашку уже второй месяц нет возможности сменить – до того износилась она, пропиталась потом, что едва ли не рассыпалась на лоскуты. Добро ещё лето на дворе: иногда водой окатиться можно или окунуться в реке – а зимой каково-то будет? Если не наладится снабжение, то не миновать болезней, а что может быть хуже в военное время? Правда, снабжение обещали наладить. Уповали на помощь союзников. В самом деле, приезжал на фронт какой-то щёгольски одетый союзный офицер (не разобрал Алёша из чьих, французов ли, англичан ли), смотрел на оборванных русских воинов, качал сочувственно головой, говорил что-то о героизме русских… Вот уж верно! Посмотрел бы Алексей, как стали бы воевать в таких условиях культурные европейцы – мгновенно бы стрекача дали! Союзному эмиссару, державшемуся с важностью Шефа, представляли лучших офицеров. Впервые пожалел Алёша, что оказался в их числе. Уж слишком противно было перед этим щёголем стоять навытяжку! Словно милостыню прося… Подайте, европейский барин, нам на обмундирование – сами пошить не можем! Стыдоба! Вышел из строя поручик Юшин, когда назвали его имя: сапог тряпицей перемотанный, рубашка расползшаяся, с оторванным воротником, мундир залатанный, лицо в пыли и копоти – выйди он в таком облике на церковную паперть, сердобольные прихожане прослезились бы… Эмиссар, впрочем, тоже прослезился, пожал руку Алёше, произнёс на хорошем русском:

– Ничего, ничего, мы вам дадим белья…

Вспыхнул Алексей, словно огнём обожгли его эти слова, бросил гордо вибрирующим от стыда и унижения голосом:

– Покорно благодарю! Мне от вас ничего не надо. Вот, солдатам дайте, коли есть что.

Европеец чуть улыбнулся – Алёше показалось с толикой снисходительности – и проследовал дальше. А поручику ещё долго хотелось плеваться при воспоминании об этом случае.