Юность Добровольчества - [50]

Сколько вёрст прошла армия, не считал Алексей. Докатились победительной волной до Урала. Двадцать пятого июля пал Екатеринбург. Но не радость принесла эта победа, а новое горе. За неделю до этого, в ночь с шестнадцатого на семнадцатое в этом городе был убит последний русский Император. Большевики объявили, что казнён был лишь сам Царь, а его семью перевезли в другое место, но следом прошёл слух, что убиты все… Совершённое злодеяние было столь велико, что даже люди, не симпатизировавшие Императору, осуждавшие его, были подавлены. Подавлен был и Алексей. Ещё вчера среди монархически настроенных офицеров витала радостная надежда: займём Екатеринбург, освободим Царя, и он встанет во главе освободительного движения! Эта идея казалась Алёше утопичной. Он не верил в возможность осуществления этого плана, но, поддаваясь общему настроению, тоже мечтал об освобождении Императора. А вышло всё совсем не так… И вместо ликования царила скорбь, вместо благодарственных молебнов пришлось править панихиды. Поседевшие в сражениях воины и безусые юноши не могли сдержать слёз. Многие отказывались верить страшному известию.

Ни на одной из служб Алексей не успел побывать. Вместе со своим отрядом он получил приказ добить скрывавшихся в окрестностях города большевиков. Выполняя его, подчинённые поручика Юшина захватили в плен комиссарского вида «товарища» и его жену. Хотели было стразу поставить к стенке, но среди вещей, коих при них оказалось немало, Алёша сразу углядел предметы белья с вышитыми гладью Императорскими гербами и тончайшие платки с номерками и монограммой «А». Нетрудно было догадаться, что вещи эти принадлежали царской семье, что буква «А» являлась монограммой царицы Александры Фёдоровны.

– Откуда это у вас? – резко спросил Алексей.

Комиссар забормотал что-то неразборчивое, а жена его, короткая, мясистая баба, именующаяся, согласно документам, Дорой Львовной Кац, бухнула:

– Нам товарищ Юровский подарил! А что? Между всеми распределяли, а мы что, хуже всех? Нам и так меньше других досталось, подушки другие расхватали, к примеру… – последний факт видимо огорчал её.

– Дора, замолчи! – прервал её муж.

– А что я такого сказала, Мотя? – визгливо огрызнулась Дора. – Ты всегда мне рот затыкаешь!

– Дура!

Алексею стало тошно. Тошно о того, что в России, в городе, носящем имя великой государыни Екатерины, русского Царя и его семью жестоко убили ничтожнейшие людишки, обыкновеннейшая сволочь, дети мелких лавочников, цирюльников и менял, выходцы из народа, составлявшего ничтожный процент от населения России, а теперь вдруг ставшего властью в русском государстве. И не только убили, но растащили все вещи убитых, не исключая платков, и разделили между собой: кому-то «по распределению» достались подушки, кому-то бельё… делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий… Какая гнусность! И визгливую эту бабу с оплывшим лицом ничуть не колеблет пролитая кровь, её огорчает лишь одно: ей не досталось царских подушек. Кому-то другому «подарил» их товарищ Юровский. За это она в обиде на него, и завидует тем, кому «так повезло»! Сморкается Дора в тончайший платочек Императрицы с её монограммой, и гордится этим. Для неё и мужа её – это добыча. И оба они похожи на ворон, на мелких стервятников…

На допросе товарищ Кац ни от чего не отпирался, гордо повествуя, что он принимал участие в «казни кровожадного русского царя», что «возмездие совершилось». Он рассказывал об этом гордо, смакуя подробности, вдохновенно, нарочито развязно, желая, видимо, произвести впечатление на слушавших его. Алёша поймал себя на мысли, что если бы эта мразь не была ценным свидетелем свершённого преступления, то он застрелил бы его сам.

Черно было на душе поручика Юшина. И одна мысль не давала покоя: если бы Екатеринбург был взят раньше, то трагедии не случилось бы? Почему ничего не сделали прежде? Где были монархисты? Верные офицеры? Почему допустили, чтобы случилось такое? В наступившей круговерти всем было просто не до того. Одни сражались слишком далеко от Екатеринбурга, на Дону, на Волге, другие убиты или арестованы сами, третьи спасали своих близких… Осуждать за это? Нет, осуждать не мог Алёша. Ведь и сам он не был сильно обеспокоен судьбой Царя. Сочувствовал по-человечески, но и только. К тому же Царь – отрёкся… Но если бы знал поручик Юшин, какой кровавой и страшной будет развязка этой трагедии, то не был бы так равнодушен. А другие – много ли думали о развязке? О том, что убьют всю семью? Нет, все слишком заняты были вопросом собственного выживания и политических «ориентаций». Конечно, узнай люди о готовящемся злодеянии, так, может, и не допустили бы его. Но о нём не объявили заранее. Николая Второго не судили, как французского Людовика, о его казни не объявляли, его не возводили на плаху… Почему? Уж не потому ли, что понимали, что народ не допустит свершиться этому? И сделали всё втихую, как ночные тати, и лишь постфактум объявили. Так кого же винить? Никто не виноват, но в то же время виноваты все. Виноваты в чём-то, чего и словами не объяснить. Не юридически, не по факту, а по душе. И себя чувствовал Алёша тоже как будто виноватым.