Юность Добровольчества - [52]

– Я – за Россию. У меня русская ориентация.

И какая ещё ориентация может быть у русского человека? Все эти «ориентации» и политиканство не доведут до добра. Слово «политика» у Алёши прочно ассоциировалось с некой клоакой, с грязью, с подлостью, и всех политиков он заранее оценивал превратно, как людей бессовестных и лживых. Своих взглядов Алексей не формулировал. Памятуя о том, что всякая власть от Бога, он готов был признавать ту власть, которая, в конечно итоге, установится, но при этом не намерен был изменять своим мыслям ей в угоду. Что-то анархическое, перепутанное было в воззрениях Юшина, единой линии упорно не выстраивалось. И теперь воевал он не за что-то конкретное, а против произвола, творимого большевиками, против надругательства над святынями, против бесчеловечной жестокости… А поручик Митропольский, чувствовал Алёша, знал не только, против чего сражается, но и за что. Знал, но предпочитал не говорить об этом. Угадывал Алексей в этом смелом, но чуждом бахвальству и заносчивости тридцатилетнем поручике монархиста. Но монархиста умного, не выставляющего своих убеждений напоказ с тем, чтобы противопоставить себя другим, умножить раздрай, а предпочитающего до времени изображать политическую индифферентность.

Теперь Арсений явился в начищенных сапогах и, насколько возможно, приведённой в порядок форме. Подойдя к Алексею, он сказал негромко:

– Я сейчас иду к Ипатьевскому дому. Не хотите тоже пойти?..

– Зачем вам туда?

– Хочу… увидеть всё. Всё, понимаете, Юшин? Своими глазами. Что-то жжёт здесь… – поручик поднёс руку к груди. – Невыносимая тяжесть. Так пойдёте?

– Почему бы нет… – пожал плечами Алексей.

Искать Ипатьевский дом пришлось недолго. Дорогу к нему знали все в Екатеринбурге. Офицеры шли молча. Митропольский был сосредоточен, но губы его иногда чуть шевелись, будто бы произнося какие-то беззвучные слова. Миновали Вознесенский проспект. На углу его и одноимённого с ним переулка возвышался двухэтажный дом, довольно приличный в сравнении с соседними. Почва перед обшарпанным фасадом резко понижалась в направлении переулка, а потому первый этаж находился ниже уровня земли, более походя на подвал. Обойдя дом, офицеры вошли в калитку и, пройдя по вымощенному каменными плитами двору, переступили порог дома. Никакой охраны в суматохе первых дней после взятия города установлено ещё не было, и никто не воспрепятствовал им обойти комнаты, в которых прошли последние дни царской семьи. Все они производили впечатление настоящего погрома. Очевидно, убийцы старались уничтожить все следы пребывания здесь своих жертв. Обрывки книг, ткани, куски обгоревших предметов – всё это беспорядочно валялось по полу. Видимо, то были остатки тех вещей, которые не успели изъять и распределить между собой палачи и их подельники. Алёша хотел было нагнуться и подобрать полуобгоревшую вещицу с инициалами одной из Великих Княжон, но поручик Митропольский остановил его:

– Не прикасайтесь ни к чему здесь. Это всё должно будет изучить следствие. А мы лишь отдадим последний поклон…

В двух комнатах Алексей заметил нарисованные на стене знак sauvastika . Этот индийский знак в форме креста с равными частями, концы которых загнуты влево, был символом счастья. Верили ли обречённые узники в то, что оно ещё возможно? В то, что возможно спасение?

Чем дольше находился Юшин в роковом доме, тем тяжелее становилось ему. Ему казалось, что весь воздух здесь пропитан злом, пропитан ужасом совершённого преступления. На нижнем этаже атмосфера стала ещё удушливее. В небольшой комнате, куда вошли офицеры, было сумрачно. Свет проникал в неё через зарешеченное окно, находящееся на высоте человеческого роста. Но и при таком скудном освещении легко было разглядеть следы многочисленных пуль и ударов штыков на стенах и полу. Заметны были и бурые разводы: убийцы явно старались отмыть кровь своих жертв…

– Здесь, – отрывисто сказал Арсений, обнажил голову и, осенившись крестным знаменьем, низко поклонился.

Алёша последовал его примеру. С минуту оба они стояли неподвижно, не произнося ни слова. Затем поручик Митропольский поправил рассыпавшиеся, непослушные волосы, снова надел фуражку и вышел из комнаты.

Оказавшись за пределами Ипатьевского дома, вновь увидев солнечный летний день, Алексей ощутил некоторое облегчение. Они неспешно шли по Вознесенскому проспекту. Арсений был задумчив, что-то шептал неслышно.

– Но куда же они дели тела? – вырвался у Юшина вопрос. – Как вы думаете, Митропольский, мог ли кто-нибудь уцелеть? Ведь они объявили, что только Царя…

– А вы верите – им?

– Нет… – покачал головой Алёша. – Но такая бессмысленная жестокость… Зачем? Зачем?

– А всё другое – зачем? – Арсений остановился напротив Юшина. – Убийства офицеров – зачем? Вы сами рассказывали мне о Киеве. Это – зачем? Всё – зачем? Они знают, зачем. Для них эта жестокость осмысленная! Вырубают под корень… Истребляют верхний слой народа, лишают головы, чтобы легче обратить в рабство. Практика германских племён, применяемая к завоёванным народам с древних времён. Чтобы уж ничто не взошло, ничто не восстало на них. И чтобы у народа не осталось святынь! Чтобы ни Веры, ни Царя, ни Отечества! Тогда брать можно голыми руками, тогда ничто не ворохнётся… Тогда – иго! – помолчав немного, Митропольский сказал вдруг: – Не должен был он отрекаться… Кротчайший Государь… Кротость великая добродетель, Юшин, но кротость монархов приводит к бедствию их страны и народы. Вспомните византийского Императора Маврикия. Помните его историю?