Юмористические рассказы - [44]

Леха мигом смотался в магазин и купил сразу четыре бутылки розового крепкого, чтобы потом не бегать за добавкой.

Колпачок с первой бутылки он сорвал уже в коридоре, набулькал два полных стакана и, прерывисто дыша, скомандовал:

— Давай с ходу… для затравки… А потом картошечки пожарим.

Часам к шести вечера, когда они усидели за дружеской беседой остальные бутылки, Венька вспомнил про замурованного дядю Сеню.

— Слушай, — начал он. — Ты знаешь, чего я к тебе за шел-то…

— Знаю! — сказал Леха и любовно взял Веньку пятерней за лицо. — Уважаешь меня — вот и зашел… Уважаешь — нет?

— Да я тебя уважаю, уважаю, — сказал Венька. — Но тут мужик один в подвале сидит закрытый. Замок заклинило. Надо открыть.

— Кто такой? — спросил Леха.

— Дядя Сеня дворничихин.

— А, крючок этот. Килька горбатая, — сказал Леха, ткнув пилкой посиневшую картошку. — Открыть могу, нo за так не буду. Пусть литр ставит.

— Дак пойдем — спросим.

— Дядя Сеня! — крикнул Венька, стукнув кулаком в дверь. — Живой ты там?!. Нашел я Леху-то… Только он за так не берется. Говорит: литр поставит — открою. Ты как — согласен? Мы бы сейчас тогда сбегали — взяли пока на свои.

— Вениамин! — глухо донеслось из подвала. — Горлодер ты, паскудник — и больше ничего! Тьфу!

— Мне — что, — сказал Венька. — Мне сказали, я передаю. Ты, между прочим, учти, дядя Сеня, — через пятнадцать минут водку прекратят продавать.

— Даю на лнтр, — смирился дядя Сеня. — Даю! Чтоб нам захлебнуться!

— Тогда жди маленько. — И Венька с Лехой торопливо затопали сапогами вверх по лестнице.

Минут через десять они прибежали обратно, и запыхавшийся Венька сердито крикнул:

— Ну, дядя Сеня! С тобой свяжешься — сам не рад будешь! Говорил ведь — не базарь. Нет, он базарит и базарит. Не продают уже водку-то. Теперь только в ресторане, а там, понял, наценка. Говори давай по-быстрому: согласен с наценкой?

— Волки вы! — плачущим голосом сказал дядя Сеня, — Волки вы, шакалы! Как вас земля носит?!. Согласен, будьте вы трижды прокляты!

— Ну, тогда жди еще!

Опять они утопали, и дядя Сеня остался — ждать освобождения и оплакивать свои ухнувшие ни за что, ни про что денежки.

Венька и Леха со скандалом пробились в ресторан, купили две бутылки «Пшеничной», на обратном пути зашли к Лехе за инструментом и там, для поддержки слабнущих сил, раздавили одну «Пшеничную». После чего Леха упал головой в сковородку и заснул.

Дядю Сеню в половине двенадцатого ночи освободил учитель Саушкин, с четвертого этажа. Он был с классом на загородной экскурсии, возвращался поздно, услышал душераздирающие дяди-Сенины вопли из подвала и, сбегав домой за ломиком, сорвал дверь с петель. Саушкнну же домоуправление и преподнесло счет. Правда не тридцать рублей, а только двенадцать восемьдесят.

Дядя Сеня, которого все стали звать после этого случая «кавказским пленником», очень скоро, надо сказать, воспрянул духом, обрел прежнюю настырность и теперь каждый день ходит к Саушкнну и советует:

— Опротестовывай, Игнатьич. Ты здесь ни при чем. Пусть с Веньки высчитывают и с его шакалов. Пиши заявление, опротестовывай, а я, как свидетель и пострадавший, тебя поддержу.

А с другой стороны, Венька при встрече с Саушкиным всякий раз интересуется:

— Ну что, так и не возместил вам дядя Сеня расходы? От жила!.. Хорошо, что Леха тот раз отключился, а то бы и наши денежки плакали.

Саушкнн на днях мне признался: понимаю, говорит, грешно так думать и совестно, но иногда сожалею, что ввязался. Не в смысле денег, конечно, говорит, сожалею, а в смысле всего последующего.

Вот такая произошла дурная и бредовая история.

И, честно говоря, кроме тихого человека Саушкина, даже посочувствовать тут никому не возникает желания.

Игра в откровенность

Оранжево-фиолетовым сентябрьским вечером во двор школы № 148 стекались поодиночке озабоченные родители.

Родительниц не было. Учительница четвертого «Б» класса Алевтина Прокопьевна скликала на этот раз исключитсльно отцов — и стало быть, вопрос предстоял не шуточный.

В двух случаях поднимают по тревоге одних мужчин: кагда дело пахнет порохом и когда надо срочно решить, по сколько сбрасываться к Восьмому марта.

До Восьмого марта было еще далеко. Значит, запахло порохом.

Покинув различные народнохозяйственные объекты, шагали в школу усталые папаши, не поднимая глаз на пышной осени таинственный багрянец.

Шли, в числе прочих, и незнакомые пока еще друг с другом родители Сидоров, Владыкин и Копницкий.

Молодой и бесшабашный папаша Сидоров был раздосадован. Сегодня ихней бригаде подвернулся хороший калым на тарной базе — и это собрание было нужно ему, как собаке пятая нога. Хорошо еще, что ребята вошли в положение, обещали его из доли не исключать. Однако после работы предполагалось, по традиции, обмыть калым — и вот это мероприятие теперь безнадежно ускользало от папаши Сидорова. Правда, ему, как уходящему, открыли одну из заранее приготовленных бутылок, он принял сто пятьдесят и зажевал чаем. Но одно дело выпить на бегу, незаработанное, и совсем другое — со всеми вместе, не торопясь, когда чувствуешь, что хорошо повкалывал и семье принесешь, а сейчас в своем праве.

Впрочем, досада папаши Сидорова, ввиду легкости его характера, была неглубокой, мимолетной.