Йося - [3]

— Ничего себе глубина, — удивился я.

— Восемь футов будет? — спросил Йося.

— Семь сорок, — улыбнулся дядя Сева.

— А вы тоже антисемит, — обрадовался Йося.

— А как же, спаиваю лицо еврейской национальности. Геволт! Мировой заговор. Кстати, опусти водку за борт, поглубже.

— В каком смысле? — испугался Йося.

— В смысле нужно ее охладить.

Сомневаясь в том, что поступает правильно, Йося, поглядывая на дядю Севу, стал опускать кошелку за борт. К ручкам сетки, в которой поблескивали бутылка водки и несколько склянок ситро, был привязан шпагат.

— Смелей, смелей! — подбадривал дядя Сева. Когда же бутылки опустились на приличную глубину, он сказал, — Все, теперь стоп, вяжи конец к уключине.

— Чей? — спросил Йося, и все рассмеялись.

— А ты еще и шутник. Давай сюда веревку.

— И все-таки, зачем мы это сделали? — подумав немного, спросил Йося. — Что, якоря не хватает?

— Там холодильник. — Показал вниз дядя Сева. — Постоянная температура восемь градусов. Ты же любишь холодную водку.

А мы уже размотали удочки, закинули лески, и начался клев. Скумбрия на вид, хотя и умная рыбешка, в отличии от пучеглазого бычка, всегда плывущего с открытым ртом, будто у него полипы, когда ее ловишь, оказывается дура-дурой. Ей даже рачка для приманки не надо. Она клюет на пустую блесну. Как дикарь, меняющий на зеркальце слиток золота. Увидит блестящий крючок — и хвать его. Только забросишь леску, как пять-шесть отливающих сталью рыбех уже трепещутся на разных глубинах. Тащи, снимай и бросай в лодку свой серебряный улов. А когда снимаешь скумбрию с крючка, она, будто здоровается с тобой за руку — здрасти, я ваша тетя.

Йося бегает от удочки к удочке, снимает с крючков рыбу. Глаза у него горят. Руки в крови. Он сыплет поговорками, отдаленно связанными с ситуацией.

— Без труда не выловишь рыбку из пруда… Рыбак рыбака видит издалека… На безрачьи и рыба раком станет… Ловись рыбка большая и маленькая… А то и просто выкрикивает слова, которые в его мозгу ассоциируют с рыбой: Риббентроп! — кричит он, снимая с крючка скумбрию покрупнее.

А солнце уже начинает шпарить во всю. Оно тоже вроде входит в азарт.

— Аврал! — кричит дядя Сева. — Пора искупаться и перекусить. Ребята в воду. Йося, доставай продукт.

Мы сматываем удочки, лодку покачивает, по днищу ходит туда-сюда, лаская ноги, теплая вода с гладкой, как березовая кора, скумбрией.

Стараясь не потерять равновесие, Йося тянет бутылки. Лицо его озабоченно — а вдруг наши запасы склевала буржуазная акула или выпил водку из горлышка случайно оказавшийся в этих местах водолаз. Возможно чей-то шпион.

— Есть!!! — радостно на все побережье орет он, увидев в воде бутылки.

— Ура! — подхватываем мы.

И прыгаем в воду, теряя ощущение того, что тело наше ограничено размерами. Мы становимся огромной, тугой, зеленой и солоноватой водой, которая медленно поднимается в небо, а потом так же медленно опускается вместе с лодкой, вцепившейся в нее якорной веревкой.

Дядя Сева расстилает на корме газету. Кладет на нее помидоры, которые только что появились на Привозе, нарезает малосольную скумбрийку прошлого улова. Другим ножом режет хлеб, упираясь буханкой в грудь. Эту работу он не доверяет никому. Он делает ее медленно и подробно.

— Мы будем кушать прямо с газеты «Правда»? — спрашивает Йося.

— Ну да, а что? — поднимает голову дядя Сева.

— С «Правды» я не буду. С «Правды» — я объявляю голодовку.

— Что же делать? «Дэйли воркер» я не выписываю.

Дядя Сева роется в сумке. Он находит в ней клочок «Новостей спорта» и расстилает его рядом на корме, затем перекладывает сюда пару помидор, кусок рыбы, хлеб.

— Так пойдет? — спрашивает он Йосю. Тот кивает головой. Открываются запотевшие бутылки. В четыре граненных стакана наливается по пять капель водки, в два — по сто граммов. Столько лет миновало с тех пор, а я не помню ничего вкуснее, чем те десять граммов ледяного огня, кусок скумбрии, который еще пахнул морем и помидора, красного, как солнце, каким оно будет вечером, когда мы вернемся к нашему причалу.

Йося сильно морщится, но пьет до конца свою порцию.

— Есть таки за что ненавидеть этих сионистов, — говорит он, кусая помидор, — заставляют пить такую гадость целый народ.

Мы смеемся. Он тоже. Затем он лезет в свою потертую клеенчатую сумочку и достает транзистор. Целый день на пляже он слушает революционные песни и последние известия, будто, кроме этого, нет других трансляций. Но сегодня его приемник молчит, словно он объявил забастовку, как английские шахтеры.

Йося удивлен этим молчанием. У него вытягивается вперед нос, будто таким образом он собирается удлинить антенну. Молчат наши станции, перестали клеветать и мерзавцы из-за рубежа.

И вдруг дядя Сева догадывается в чем дело.

— А, — говорит он, — так ведь мы стоим на траверзе размагничиванья судов. Конечно же здесь ликвидируются все волны, в том числе и радио.

Йося не очень-то понимает, что все это значит, но на всякий случай уточняет:

— Сева, а если мы захотим что-нибудь передать отсюда, нас услышат?

— Ага! Так ты, выходит тот самый шпион, которого рисовал? Ну, нарисуй себя. Это будет называться автопортрет английского шпиона. Где у тебя рация? А притворялся пролетарием всех стран.