Все пляжи громадного побережья были тогда пусты, и только в воскресенье оживала медная подкова Аркадии. Сюда по довоенной привычке приезжали шумные горожане на семнадцатом трамвае, и праздник начинался уже здесь, на колесах.
— Гражданин, ваше ведро занимает место. Я бы посадила сюда пассажира. Возьмите билет.
— Билет? За ведро? Нет, вы посмотрите только на эту кондукторшу. Вон у той дамы шляпа, как два моих ведра. Возьмите с нее за шляпу.
— Шляпа не занимает места. Она на голове.
— Ну и что? Я тоже могу надеть ведро на голову.
Пляж гудел, как раковина возле уха. Вдоль полосы прибоя высовывались из песка охлаждающиеся бутылки с компотом и водкой. Из общего гула выделялись голоса тех, кто стоял поблизости.
— Гарик, вылазь из воды! Ты уже синий, как баклажан на Привозе.
— Подожди, мама, я еще не пописял.
— Гражданин! Сейчас же вернитесь в зону заплыва!
Вы же в очках. Что вам не видно — там уже Турция. У вас в плавках имеется виза? Рыбаки на шаланде! Отвалите за буек. Где вы ловите скумбрию?
Сколько себя помню, все время одесситы говорят про скумбрию.
— Исчезла, как мамонты.
— Что вы выдумываете? Никуда она не исчезла. Рыба ушла в Румынию. Там ее ловят на мамалыгу. А у нас хотели быть умнее папы Римского, ловили на голый крючок. Вам бы понравилось, если бы вас дурили, как фраера, на блесну.
Сколько я себя помню, все время одесситы говорят про скумбрию.
Черноморская скумбрия для одесситов пароль. Разговаривая о ней, они узнают друг друга.
— И что вы можете сказать мне за скумбрию? Куда она пропала?
— Куда пропала? Я же вас не спрашиваю, куда пропала селедка за руп двадцать или яйца за девяносто копеек?
— Ша! Вы сравниваете нос с пальцем. Это уже пахнет политикой. Селедка и яйца пропали в магазине. Одессгорторг. А скумбрия в морэ. Там нема диктатуры пролетариата.
— Я пахну политикой? Это вы, слава богу, нас не слышат, рассуждаете, как бундовец.
— От бундовца слышу.
— Что вы скажите за скумбрию? — спросил меня Валентин Катаев, когда ему меня представили как одессита. — Мы с Илюшей, — конечно же, он имел в виду Ильфа, — ловили ее в Люстдорфе на совершенно голый крючок. Как вы думаете, она еще появится?
— Я знаю? — ответил я вопросом на вопрос, и мы с ним сразу же нашли общий язык. Он, правда, был не совсем литературным, но что поделаешь, так говорят у нас в Одессе. А там свой синтаксис.
Но я отвлекся. Мы в Одессе все время отвлекаемся. Пройдет красивая женщина — мы уже и отвлекаемся. А если кто-то спросит нас, как попасть на Дерибасовскую, мы начинаем так отвлекаться, что забываем, куда шли до этого. Так на чем мы остановились? Ах да, на пляже.
Одно лето мы купались в Лузановке. Наши девочки носили тогда строгие купальники. Такие строгие, что сейчас пальто носят короче и выше.
Выше уровня моря. Но ничего, у нас было богатое воображение, и мы в общем-то догадывались, какое там у них тело под пляжными бронежилетами.
Потом, когда купальники стали сужаться, как шагреневая кожа, и раздетой фигуры становилось больше, мы убеждались, что наша фантазия неплохо соревновалась с природой. Это было социалистическое соревнование, в котором побеждала дружба. Впрочем, иногда и любовь.
В Лузановке возникали наши первые пляжные романы. Они писались указательным пальцем на влажном песке.
Женя + Клара Любовь.
Набегала волна и смывала этот роман. Но ничего страшного не происходило.
Пока не просох прибрежный песок, на нем торопливо писался новый.
Владик + Ляля Любовь.
Ох уж эти уравнения с тремя неизвестными! Мы не успевали их решать, как набегали волны. Штормовые волны моей далекой юности. Какие замки возводились на сыпучем песке Лузановки! Сейчас за ними вырос поселок Котовского. А тогда была одна голая степь.
А Женька и Кларка, действительно, любили друг друга.
Господи, Женька Ермолаев давно погиб где-то на лесоповале. А Кларка умерла два года назад, спившись напоследок от тоски и одиночества. Как она крутила на песке рондат, фляк, двойное сальто. Стремительно смывает волна судьбу написанную на песке.
Ляля и Владик. Ляльки после того лета я больше никогда не видел. А Владька Спивак и сейчас иногда звонит мне из Израиля.
Их было три брата — Лешка, Владька и Валерка. Странное дело, отец у всех троих был один. И мать одна — тетя Катя. А пятых граф было три. Загадочная штука эта пятая графа, сразу видно, связана она с буржуазной лженаукой — генетикой. При социализме она вносила большую путаницу.
Лешка с начала и до конца был евреем. Чтоб я так жил, говорил он, прикладывая руку к сердцу, еврей.
Владька писался армянином. Честное слово, делал он невинные глаза, я — армянин.
Валерка принадлежал к украинской нации. Сукой быть, улыбался он, мы — хохлы.
Национальная особенность наложила на каждого свой отпечаток. Лешка имел, как говорят в Одессе, интеллигентную внешность, хотя и работал мастером на судоремонтном заводе имени Марти. Лешка по блату устроил меня кочегаром на этот завод. Над главной верфью писалось: «Да здравствует диктатура пролетариата». Так что благодаря Лешке, я на время сделался диктатором.
Как раз в то время Марти предал интересы рабочего класса Франции и одесского судоремонтного завода. Несколько тысяч диктаторов верфи собрались, чтобы осудить ренегата. До сих пор мне казалось, что Ренегат — это имя, и так зовут Каутского. Оказалось, что это его кличка, вроде моей — Дамский наган.
