Яйцо птицы Сирин - [21]

— И спросим, и спросим, — хихикает молодой, — вот ты, боярин Горбатый, зачем писал в Литву, что царь наш болен «беснухой»? Али не было того?

Тут наступает самый ужас преисподний.

Князь Горбатый-Шуйский по ту сторону двери спокойно и уверенно отвечает:

— Да государь, уж не обессудь. Было дело. Писал я панам радным, чтоб не очень-то твое посольство привечали, и титлами не трудились. Не жилец ты на Божьем свете!

По эту сторону двери настоящий князь Горбатый-Шуйский падает в обморок, а по ту сторону — завершает:

— Так что, сам понимаешь, Иван Василич, при твоем умишке скудном тебе не нами, столбовыми, править, а смиренно в монастыре покоиться.

Следом, почти без паузы, вступает князь Ховрин.

— Мы тут, государь, подумали и решили, раз уж ты венчальную присягу во всех статьях порушил, так мы тебя от царской доли непомерной избавляем...

— Не вами, холопами, венчан! — сдавленно взвизгивает Иван.

— Как не нами? А вот стоит святый отче, митрополит Макарий. Он тебя венчал, он и развенчает. Макарий, умерший в начале 1564 года, бормочет что-то литургическое. — Ну, вот и измена! — подводит итог молодой, — а ты не верил. Но мятежное боярство не унимается. — Мне, государь, — гордо встряет потусторонний князь Куракин, — опосля Ховриных быти невместно! Мои предки твоим отцам и дедам раньше ихнего служили! Так я и по измене быть важнее должон! Тут голоса бояр сливаются в базарный хор, приходится безобразие пресекать. Опять бьет набатный бас, стены гудят, и ласковый женский голос завершает: — Айда их, Ваня, всех переказним! А уж как, — поутру додумаем. «Утро будет мудреней, Утром солнышко светлей! Как по красному утру Катят плашку по двору, Тащат плашку на бугор, А Ивашку под топор. Спи, Ивашка, не шали, Сладку Машку не вали...». — Хочу валить Машку! — капризно хнычет детский голос, но гусли стихают, и во дворце воцаряется могильный покой. Семеро бояр, поддерживая друг друга, сползают во двор, разбредаются, кто куда, чтобы утром вновь собраться на Болоте и буднично лишиться голов. Без особого розыску, без оглашения вин, зато в порядке очереди. Строго по Степенной книге! Вот с таким настроением и ждали кремлевские очередного вечернего «заседания думы» в апреле 1581 года. Отстояв вечерню, Иван поднялся наверх. Велел Федору Смирному и князю Курлятьеву далеко не отлучаться, держать наготове Семку Строганова. — Думу в опочивальне думать буду. Моченых яблок пусть несут и вина. Иван подвинул к кровати шахматный столик с вином и закуской, улегся на подушки и прямо спросил Мелкого, как Ермака за Птицей посылать будем, чтоб никто не проведал. — Тут, понимаешь, через Семена можно только познакомиться, а дальше нужно с самим Ермаком говорить. — Ну, так велим Семке звать его сюда? — Мешкотно, Иван Василич! Если хочешь до зимы обернуться, нужно в Чусовой скакать! Или хотя б до Казани. Грозный надолго задумался. Тащиться в Казань, бросать Москву по военному времени было как-то боязно. Но и дело того стоило. В последние дни Иван ни о чем другом и слышать не хотел, как о делах духовных, о жизни вечной и прочее. «Мы и слыхом не слыхали, чтобы льзя помолодеть»... — А как мыслишь, ведьму Марью брать нужно? Для сведения. Опасаюсь, не напутать бы чего. — Давай возьмем, она баба крепкая, — МБ мелко хихикнул, — выдюжит!

Глава 12 1581 Москва — Троица Царское поприще

Наутро было объявлено, что государь всея такие-то и растакие-то Руси, казани-резани и иных, Иван Васильевич, пещясь о душе пуще, нежели о теле грешном, возжелал пешком идти на богомолье по дальним монастырям. Москвой ведать велел великому князю Ивану Ивановичу, митрополиту Дионисию, думцам и земцам. Срок походу положил с Воскресения Христова до Его же Вознесения — то есть, это будет сорок ден. Строго велел никому из московских бельцов, сидельцев, черноризцев, кукуйцев, китайгородцев и прочих начало похода не видать, в босой след государя не вступать и вдогонку ему не думать. Каковы бы думы ни были!

Целую неделю, до самой Страстной Пятницы занимались подготовкой.

Иван съездил в Сретенский монастырь и долго разговаривал с новопостриженной монахиней Марфой — кающейся ведьмой Марьей. Потом перебирал с Курлятой содержимое царской сокровищницы — там горой были навалены новгородские вещи. Среди оружия, церковного имущества, сундуков с монетами и помятой одеждой нашел, что искал — Малый Вечевой Колокол. Этот колокол был отлит из сплава меди и освященного серебра, собранного новгородцами по крестику после погрома, который учинил дед Ивана, тоже Иван (Третий — «Горбатый»). Тогда был вывезен из Новгорода благовестник новгородской свободы и демократии большой Вечевой Колокол. Его повесили в кремлевской звоннице, и многие потом говорили, что от звону его неладно стало на Москве. А Малый Вечевой, как привезли из Новгорода весной 1570 года, так и свалили в сокровищницу, вешать побоялись. Но и разбить опасно было, мало ли чего? К тому же, серебра в него вылито с пуд — половина от невеликого двухпудового весу. Там же в сокровищнице Иван отобрал в сундук золотые монеты, украшения, части конской сбруи. Прибавил золотой оклад с новгородской иконы и велел отрокам тащить все это в телегу. Едва ребята не надорвались вчетвером.