Ястребиная бухта, или Приключения Вероники - [25]

— Поскучаю и помру.

— Ой, ну тебя. Он улыбнулся:

— Буду работать. В апреле Мишаня приедет, тогда тебе тут надо.

Привезет свою Марину, станет предложение делать. Под абрикосами.

Снова на ней жениться хочет.

— А я при чем?

— Сказал, ты на него вдохновляющее действуешь. Сказал, у тебя энергетика светлая. Будет питаться.

— Вампир какой. Ладно, Мишане можно. Он хороший. Фотий осматривал доски, придерживая Нику, делал шаг в одну сторону, в другую, и она послушно топталась, то выглядывая из-за локтя, то задирая голову, чтоб посмотреть на его лицо.

— Соскучилась я по Женьке. И по девочкам. Ника вспомнила последние Васькины новости.

— Куся, — кричала та в телефон, радостным голосом тоскующей лебедицы, — Кусинька, я замуж выхожу! Куся, а твои босолапки, беленькие такие с ремешочками, они какого размера? Не тридцать пятого, не? Знаю, что у тебя тридцать седьмой, ну думаю, а вдруг.

Папа сказал, в «Меридиане» закажем столики, ты свою Тину Дивановну обязательно бери, я в нее буду бросаться букетом, Куся! Я бы в тебя бросилась, но твой Фотий, он же меня убьет тогда. Куся, я еще чего подумала, когда тебе будет сорок пять, а ему сколько же это будет?

Нет, нет, я так. Ты не думай, он хорошо сохранится. Наверное. Ты ему давай витамины, поняла? Я тут папе купила, гертон… герон… ой, не помню, в общем, для дядек. Какой жених? Мой? Как в смысле кто?

А-а-а, ты может, даже, и знаешь, двоюродный брат жены брата Холика, с которым я когда-то… ну ты поняла. Да неважно. Главное, я тут достала же! Щас, щас, где тут, ага — ламе-букле и шанжан. Кусинька, я не знаю, с какой стороны у этого шанжана ламе, а с какой букле, но таа-ак краси-и-о-во-о! Белое и все сверкает переливами. Кого как зовут? А, ну так Криничка зовут. Почему кликуха, это фамилие у него такое. Ой… Куся… Это, что ли, я стану теперь Василина Криничка?

После разговора Ника хохотала еще час, отмахиваясь от вопросов Фотия. А потом унесла в гостиную свою чашку, включила мигающий телевизор и стала по Ваське скучать. Заодно и по Тинке тоже. Обе, конечно, летом приедут, как и в прошлом году. Василина на обрыве обнаружила заросли бешеных огурцов и три дня провела, ползая на коленках, обламывая пузатые светленькие огурчики и визжа, когда они плевались семенами, пока Тина и Ника валялись в шезлонгах и чудесно сплетничали, намазывая друг друга маслом для загара и от загара. На веранде тогда еще гремела кастрюлями Марьяна, и Пашка вытаскивал из ангара гидрокостюмы, колдовал над ними, сгибая загорелые плечи.

Женька сидел рядом на корточках, упираясь руками в коленки, и с упоением заглядывал Пашке в лицо, переползая за ним вокруг черной кучи рукавов и штанин. А потом из степи приходила мама, в такой же соломенной шляпе, какая была на шоколадной даме в первый Никин приезд. Разбирая травки и цветочки, озабоченно воспитывала Нику, Пашку, Женьку — всех, кто подворачивался под руку. Ника вздохнула, считая про себя месяцы. Март, апрель… почти полгода должно пройти! Да и не повторится уже такое лето…

— Погуляешь, как городская, нарядишься. В кафе с девочками посидите. Фотий обнял ее и повел к дому.

— Пойдем, погреемся, и все обдумаем. Ника уставилась на вытертые коленки своих джинсов. И правда, когда она в последний раз надевала колготки и туфли? Фотий предлагал — проехаться в город, или хоть в Багрово, поужинать в ресторане. Но она видела — только для нее хочет. Не сам. Да и все как-то не складывалось. В кухне привычно присела на корточки рядом с печкой, привычно загремела чугунной дверкой, откуда пыхнуло в лицо яркое тепло.

Подумалось о Ласочке, с ее ухоженными ногами, тщательно подбритым лобком и зеркальными подмышками. Платье у нее, с цепочками вместо бретелек. Ликер кюрасао… Закинула в печку совок угля и, выпрямляясь, стащила куртку.

— И ревновать не будешь? — поддразнила мужа, усаживаясь напротив, — вдруг там кто на меня глаз положит, в кафе? Он улыбался, доставая чашки.

— Я вот до сих пор, — закончила она упавшим голосом. Помолчала и подняла руки ладонями к Фотию, хотя он молчал и даже ничего не выразил лицом:

— Все, все. Не буду!

Поездка Фотия с Ласочкой, которая уже отодвинулась в недалекое прошлое, не давала Нике покоя. Из-за снежной коварной королевишны они впервые поругались всерьез, так сильно, что Ника испугалась.

Фотий приехал тогда задумчивый, и Ника, за ужином, старательно что-то рассказывала, цепляясь то за одну тему, то за другую, а в голове мерно бумкали слова, три часа, три ча-са… Три часа неторопливой поездки, Ласочка на переднем сиденье, там, где обычно сидит Ника. Поправляет узкой рукой гладкие белые волосы, спрашивает и раскрывает глазищи, впивая ответы, будто они — живая вода и без них она помрет от жажды. Нике ужасно хотелось, чтоб муж успокоил, сказал бы пренебрежительно, как говорил когда-то «а, эта…». И казалось ей, она сразу успокоится, все оставляя прошлому. Но он ничего не говорил, ел горячий суп, о чем-то раздумывая. Пашка тоже помалкивал, после откровенного разговора с Никой, видимо, снова окунувшись в узнанные паршивые новости. И она от этого молчания заводилась все больше. В спальне, расчесываясь перед сном, ждала, что Фотий обнимет ее, притягивая к себе, но он лежал молча. И она медлила, ругая себя и, тем не менее, упрямо дожидаясь, вот не обнимет — вообще не лягу. А потом что-то спросила язвительно, не поворачивая головы. А он уже спит. Спит! Отвернулся к стене, на которой распялен старый ковер, и только плечи поблескивают над белым пододеяльником. Чувствуя, как перекашивает ее бешеная гримаса, растолкала, тряся за гладкое плечо с чуть ощущаемым шрамом, и звенящим голосом бросила в заспанное встревоженное лицо: