Ящик Пандоры - [104]

Он взял кошку на руки и прошел с ней в другую комнату. Однако записку нашел на кухонном столе. Да, это ее мелкий кривоватый почерк, который… И что же она тут изобразила? Он взял клочок салфетки и прочитал: «Цветы поливай через два дня. Анютины глазки к весне можешь высадить во дворе, а комнатная роза скоро зацветет…» И ни слова больше. Ни единого! Как насмешка или как игра. И Дарий полез в шкафчик за корвалолом. И после шестидесяти капель, влитых в себя, он выскочил на улицу и побежал в магазин. Но, увы, туда она даже не заглядывала… Исчезновение. Таинственное, вероломное, чего врагу не пожелаешь. Он ринулся на вокзал, потом – на рынок, оттуда – в универсам и закончил бег на пляже, где ее тоже не было. Лишь море и безмолвные чайки с воронами. И режущий глаз горизонт. И тихая, тихая песнь волны: осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане… И рефрен: не уходи, тебя я умоляю, слова любви сто крат я повторю, пусть осень у дверей – я это твердо знаю, но все ж не уходи, я твердо говорю… я твердо говорю, я твердо говорю… Заело. «Не впадай в панику, – приказал себе Дарий и на две минуты утешился мыслью: – Рано или поздно это должно было случиться… Аминь!»

Когда возвращался домой, на скамейке увидел Медею. Она курила, и на лице стояла такая же пасмурность, как и на небе, в мокрых разводах дома, в крике сороки, которая, как на грех, прилетела и, усевшись на яблоню, назойливо стрекотала и стрекотала.

– Куда ты так рано отправил свою Пандору? – вдруг спросила Медея, испуская дым через ноздри.

Однако он не понимал, о чем его спрашивают, и тоже закурил.

– Что ты имеешь в виду? – Его знобило и не хотелось вступать в разговор.

– Куда, говорю, так рано Пандора направилась? Впрочем, и я тоже хотела бы прокатиться в таком лимузине, но я пьяница… На меня нет спроса…

– Лимузин с золотистой крышей? – стараясь быть невозмутимым, спросил Дарий. – Длинный, с шестью дверцами?

– Не считала, но верх, кажется, действительно, золотистый. А почему ты спрашиваешь, если сам знаешь?

– Не важно, – он вскочил с лавки и скрылся в подъезде. Поднимаясь по ступеням, зачумленно думал: «Значит, удрала моя Пандора к Хуану… Сманил, сволочь, но я не позволю… я все сделаю, как бы не так… вы еще меня узнаете, мать вашу и так и эдак, ибо со мной такой номер не прохонже… Помните, господа Омары и Хуаны, что против каждого лома есть противолом… И я не я буду, если я вас, извините, не возьму за одно место и не посажу на другое…» Но когда он вновь окунулся головой в тихое, с ума сводящее одиночество, и когда на колени к нему прыгнула Найда, внутренний лай прекратился. Все-таки уход – это не шутки. Это настоящий терроризм. Даже бандитизм с признаками похищения, и более того, надругательство над самым святым, что у человека есть…» «А что это такое – самое святое?» – могла поинтересоваться Найда, если бы вдруг услышала его внутренний голос. И он бы не знал, что ответить, поскольку – к беде неопытность ведет… «Но, с другой стороны… А если с третьей посмотреть, то не все так трагично. Печально – да, даже тоскливо, но не трагично. Мы сейчас соберемся, нагреем чайник, попьем… Нет, не попьем, еще вчера все кончилось… Сходим в магазин, возьмем чего-нибудь, вернемся и нальем… Помоем, если все грязное… Но это и не важно, важнее другое – чтобы душа оставалась чистой… привлечем Медею, все же человек, участие в постижении невзгод и, чем черт не шутит, быть может, сейчас и наступил тот самый момент, когда с глаз слетает повязка… А кстати, о повязке, пора бы ее обновить…» – Дарий, посадив кошку на тахту, отправился диагностировать свой Артефакт. Все-таки, как ни бесись, а жизнь продолжается… Хотя, может, это вовсе и не жизнь, а очередной сон? И вспомнил, что видел во сне в санатории: елочка, на макушке которой огромный бутон розы, привязанный к деревцу колючей проволокой… Символично: колючая елка, колючие шипы у розы и колючая проволока. Все схвачено! Да, но во всем колючем – розовая надежда, цветок жизни, благоуханное озарение… «Так что все не так страшно, как на это надеется Омар Шариф. Мы не пропадем, мы и не такое видели, если угодно, взойдем на Гималаи, возьмем еще раз Берлин и набьем харю всем Хуанам и Омарам, которые покусились на самое святое… Фу ты черт, опять за свое! Какое там, к черту, святое, одно блядство и маразм старичков, уверовавших в силу грязной зелени… А я этой грязи противопоставлю… Да ничего ты не противопоставишь, у тебя все забинтовано, полный каюк, и ты сам олицетворение каюка, кирдыка и самых страшных разломов…» И, к стыду божьему, Дарий по-детски заплакал. Слезы падали на разбинтованный Артефакт, но при этом не облегчали страдания души. А как она страдала! И как горьки слезки у березки… «Но подождите, так просто этот номер не пройдет. Будет очень много… целый воз, несметное количество вони, сплетен, разбоя и клерикализма… А при чем тут он? Священная будет война… Священный поход за гробом Господним в Иерусалим. Месть Ататюрка. Гигантский скачок в пещеру Аламасов. У-у-ух, злодеи, волосы встанут дыбом, только дайте прийти в себя…»

Перебинтовав изуродованную крайнюю плоть, утерев слезы, сглотнув липкую, как деготь, слюну, Дарий вышел во двор. Ну к кому кроме Медеи он еще мог обратиться за мораль… поддержкой. «Друг мне тот, кому все могу выговорить…» Вытащив из кармана деньги, вырученные за картины (к удивлению, без малого шестьсот долларов), он протянул соседке сотенную и попросил сходить в валютный обменник и что-нибудь купить в магазине. Но Медея, покрутив пальцем у виска, сослалась на склероз и попросила написать цидульку – чего, на сколько и в каких магазинах покупать заказанную снедь. И, сбегав домой, принесла бумагу и обгрызенный карандаш с выпадающим грифелем.