Ящик Пандоры - [36]

— Не исключено.

В кабинете криминалистики пахло денатуратом, на столике у окна была разложена чья-то одежда: Моисеев расследовал убийства известного московского рэкетира. Турецкий сел на стул рядом с криминалистом. Тот неожиданно встал из-за стола, взял в руку свою палку и стал ходить по кабинету. Его фигура напоминала вопросительный знак.

— Семен Семеныч, я знаю, вы заняты. Я постараюсь покороче. Бабаянц меня подвел, уехал неожиданно в отпуск. Мне нужна помощь.

Турецкий остановился, подумал, что Моисеев его не слушает.

— Продолжайте, Александр Борисович... Саша. Я просто очень устал. Нет, нет, я не имею в виду — сегодня. От жизни устал... Да о чем это я, слушаю вас, Саша, извините.

«Значит, опять у старика что-то стряслось. Может, с детьми что случилось? Да какие уж они дети — близнецам сейчас лет по двадцать. Или Мухомор прицепился, гонит на пенсию? Остался один приличный человек в прокуратуре, и его скоро не будет», думал Турецкий, вслух произнося совсем иное:

— Когда-то Бабаянц вел одно дело. Он его так и не раскрутил. Не захотел или не смог, не знаю. А может, не позволили раскрутить. Десять дней тому назад дело передали мне. Я установил, что это было убийство. Потерпевшая — директор торговой фирмы «Детский мир». Супружник — председатель Госкомспорта, правда, теперь уже бывший. Убил ее человек, которого на днях прикончили. Бабаянц собирался мне сообщить какие-то сведения по делу, но исчез. Оказалось, уехал в отпуск.

Моисеев молчал. Турецкий чувствовал себя очень неловко, сидя за столом, в то время как Моисеев ковылял у него за спиной.

— Муж потерпевшей говорит, что следователем была изъята записная книжка убитой. Записная книжка пропала. А она могла бы дать ключ к разгадке.

— Вы хотите поискать ее в этом кабинете?

— Ну вот, Семен Семенович, теперь я вижу, что вы действительно устали от рутины жизни и вам хочется развлечься. Давайте, я не гордый.

Моисеев засмеялся:

— Да мне Чуркин так действовал на нервы, что я решил на вас отыграться. Маленький человечек в общем-то, а воображает о себе черт знает что. У него сильная рука в лице Амелина. Что-то я каламбурами вдруг заговорил. Не к добру это. Стоит пигмею завести сильного заступника, как он мнит о себе невообразимое. Смотрите, он вам припомнит правительственную телеграмму. Так я слушаю вас, Саша, простите, ради Бога.

— Дело в том, что наш Мухомор — друг Бардина. По его указке Бабаянц прекратил дело два года назад, еще в Москворецком районе. Теперь Зимарин вдруг передает дело на новое расследование. Но при этом из дела, исчезает важный документ.

— Не хотите ли вы сказать, Саша, что прокурор города замешан в убийствах?

— Я ничего подобного не имел в виду. Но что он то ли кого-то прикрывал или прикрывает сейчас, у меня подозрение есть. Но, по правде говоря, я и сам некоторым образом запутался.

— Саша, у вас плохая память. Разве вам Эдуард Антонович лично передал дело Бардиной?

Турецкий насторожился: так уважительно — по имени-отчеству — прокурора Москвы сотрудники прокуратуры за глаза не называли, обходились прозвищами вроде «Мухомора» и «Городничего» или в крайнем случае фамилией.

— Нет, конечно, не лично. Мне принесла его Клава, когда я вернулся из отпуска, в позапрошлую пятницу. К делу была присобачена препроводительная за подписью... Семен Семенович!

— Вот то-то и оно, великий сыщик Турецкий,— за подписью первого заместителя прокурора по кадрам Амелина, исполнявшего обязанности прокурора Москвы. Зимарин вернулся из отпуска в прошлый понедельник... Но это не значит, что Амелин изъял из дела документы. Так что не советую приставлять пистолет к его виску и требовать признаний. Надо все-таки дождаться приезда Бабаянца, тогда многое может проясниться.

— Вот, видите, Семен Семенович! Я все-таки правильно сделал, что пришел поискать в вашей епархии записную книжку. А то у меня никак в голове не укладывалось: сначала Мухомор прикрывает дело, а потом снова открывает!.. Но все-таки, что вас тревожит? Вы какой-то не такой, как всегда.

Моисеев наконец сел на стул рядом с Турецким и неожиданно выпалил:

— Ребята мои уезжают в Израиль.

— Ну и молодцы!

— Эдуард Антонович сказал, что я должен буду положить партбилет на стол.

— Если бы я по дикой случайности оказался в партии, то давно бы уже-выбросил билет в помойку! Для чего он вам нужен? Все порядочные люди уходят из этой заплесневелой конторы: Окуджава, Тихонов, Афанасьев... Я слышал, что за последний год это болото покинуло больше двух миллионов.

— Саша, так нельзя. Я сорок шесть лет в партии, я убежденный коммунист. Я прошел фронт, потерял ногу... Впрочем, это не имеет отношения... Для меня это трагедия. Позор. Мальчики пусть едут, они уже давно решили, всё боялись мне сказать.

— Семен Семенович, но ведь времена-то сейчас другие, вы же можете протестовать, я не знаю — подать жалобу, написать в газету.

— Ни в коем случае, мальчикам станет известно, они меня в беде не бросят, я себе не прощу... Так что прислушайтесь к моему совету — подождите Бабаянца, не лезьте на рожон.

Турецкий вышел из криминалистического кабинета в полном расстройстве чувств. Если уж у такого честного и доброго человека совершенно зацементированы мозги, то чего же ожидать от других? «Убежденный коммунист»! За свои сорок шесть лет партийного столбняка он так и не понял, в чем он был убежден... Уже не думая о совете Моисеева — подождать возвращения Бабаянца, и скорее даже из духа противоречия, чтобы доказать самому себе самостоятельность своего мышления, он открыл дверь кабинета зампрокурора Амелина. Знал бы он, чем обернется — и очень скоро — такая самостоятельность, пройти бы ему мимо этой двери, ну, просто забыть на время о ее существовании.