Ярмарка - [50]

— А вещи брать?

— Все берите. Ничего мне вашего не надо, — грустно сказал Барыга.

Они оделись, обулись, нахлобучили свои большие, пушистые, модные кепи, повисшие на ушах. Взяли в руки свои чемоданчики, баулы, похожие на гномов, собравшихся в эвакуацию.

— Ну, пошли, команда, — сказал Барыга, и к 9 часам утра он вывел их из ворот своего дома на Куреневке. И они пошли за ним, как за отцом-командиром, приноравливаясь к его шагу, щурясь и греясь на солнце.

Они шли гуськом друг за дружкой, все в нахлобученных на лоб, на уши больших мохнатых кепках и длинных серых макинтошах по моде того времени, с большими отворотами и приподнятыми плечами, и подушками. И спесь, и фигуристость, внешняя отдача, все настоящее, но все только очень миниатюрное, и в этом гомеопатическом виде особенно зримо и смешное и грустное. И кроткие старческие лица их выражали веру, что этот огромный, как медведь-гризли, человек выведет их из этого ужаса, из этой неопределенности, приведет их к Управлению Госцирками, с которым у него договор, и сегодня вечером они при свете юпитеров, под туш оркестра, играющего парад-алле, выйдут вслед за униформистами, нарумяненные, напудренные, и вдохнут всей артистической грудью веселящий газ цирковой арены.

Барыга шел впереди, и они за ним цепочкой, как цыплята за квочкой. И все, кто был в это время на улице или смотрел из окошек, удивлялись и сокрушались и никак не понимали, куда Барыга ведет в этот роковой день свою удивительную команду.

Домик был невдалеке, за две улицы до Бабьего Яра, где в этот день затевалось что-то грандиозное, такое, что должно было затмить солнце, и как раз к этому времени в пыли к Бабьему Яру приближались первые колонны киевских жителей.

Барыга привел свою команду к полицейскому участку и сказал полицейскому в пиджаке с повязкой на руке:

— Вот! Принимайте.

— Кто такие? — спросил полицай, усмехаясь.

— Артисты той власти, — серьезно сказал Барыга.

Уходя и не оглядываясь, Барыга про себя думал: «Может, они и для чего-нибудь пригодятся новой власти, для развлечения. А может, и пойдут на мыло, так много ли мыла», — он даже усмехнулся. Но одно Барыга знал твердо: теперь он чист перед новой властью, он сделал то, что сделал бы не только при немецкой, но при любой другой власти, какая бы ни пришла и ни установилась в городе Киеве.

И кто знает — где и как затерялись десять лилипутов, десять маленьких, кротких, тщедушных жизней, десять младенцев с лицами стариков и всеми страстями человеческими. Только больше никто и никогда их не видел, и ни Серж, и ни Жан, и ни Микки, и ни Ваня никогда уже не выходили на арену, не маршировали певческим строем и не появлялись вместе с голубями из чемоданов иллюзиониста.

Это был день 23 сентября, день Бабьего Яра.

Таганка

Он встретил ее у кино осенним вечером. Коротконогая девчурка в силоновой кофточке и обтянутой юбчонке из клетчатого пледа с бахромой, в белом колпаке, как самоварная труба, на голове, с удлиненным тушью разрезом глаз.

Билетов, как обычно, не было. Шел дождь.

Он спросил ее:

— Лишнего нет?

В ответ она слабо улыбнулась:

— А у вас?

Они познакомились.

Она сказала, что ее зовут Стелла, а он на всякий случай назвал чужое имя — Дима.

Они немного поговорили о Жане Марэ, и она сказала, что ей больше нравится Марк Бернес.

— Закатимся куда? — спросил он.

И они пошли в вечернее кафе «Марс» от фабрики-кухни № 3. Выпили оба по триста граммов, съели по солянке и по лангету, который в меню назывался еще и антрекот. Он запил чашечкой черного кофе, а она попросила фирменный пломбир «Марс», похожий на башенку, начиненную клубничным конфитюром и печеньем «Турецкая смесь».

— Ты на самом деле Стелла или придумала себе красивое имя?

— Военная тайна, — сказала она, и ему показалось, что она над ним смеется.

Была полночь. Сеял мелкий теплый дождик, и на всем пути падали листья.

Он провожал ее на Таганку, в тихий, заброшенный переулок, в большой двор с множеством темных раскрытых подъездов.

В один из этих подъездов они вошли и стали прощаться.

Он поцеловал ее, она с жаром ответила.

— Можно, я зайду к тебе на минутку? — попросил он.

— Что ты — так поздно! — Ему почудилась неуверенность.

— На минутку, ведь только на одну минутку, — зашептал он.

Она открыла ключиком дверь и вдруг сказала, «только тихо!» — и в темноте повела его за руку по длинному коридору, он стукался коленками о какие-то сундуки, кадки, по лицу его хлопали мокрые тряпки, лишь потом он понял, что это было развешанное на веревках белье. Пахло газом, стиральным порошком, живым цыганским табором коммунальной квартиры.

Скрипнула дверь, и они вошли в темную комнату, и она сказала «не шевелись», и, пока он так стоял, обмирая, она ощупью постелила на полу.

За окном был дождь, дождь, дождь.

— Чао, — сказала она, засыпая.

На рассвете, когда он по привычке проснулся, чтобы выкурить сигарету, и приоткрыл глаза, он очень испугался. Он вдруг увидел в сером безжизненном свете осеннего утра, что лежит на полу в большой, населенной людьми комнате.

Какой-то парень в трусах, приседая, делал упражнения с гантелями, а за его спиной, сидя на раскладушке, другой, очень похожий на него парень брился, глядя в поставленное на табурет зеркальце, и еще кто-то третий сидел за столом и орудовал ложкой.