Ярмарка - [49]

Киев был прекрасен в эти тихие, прозрачные дни сентября 1941 года. Золото осенних каштанов, шуршание редких машин по перегороженному баррикадами Крещатику, тротуары, полные гуляющей публики, зрелищная толпа у первого кинотеатра, бывшего Шанцера, ничто не говорило о войне, о том, что немцы за Демиевкой, в Голосеевском лесу, и просматривают Киев в полевой бинокль.

Как раз в эти дни на Николаевской улице в помещении театра Франко открывалось новое зрелище, в программе которого участвовали не успевшие эвакуироваться артисты оперы, драмы, эстрады и цирка. И среди номеров была и оратория с музыкой, исполненная труппой цирковых лилипутов. Они были разнообразные и витиеватые артисты, работали с клоунами, кудесниками, к удивлению и аханью цирка, волшебно появлялись вместе с голубями из чемоданов, саквояжей и потайных шкафов. Они подзуживали клоуна в широких клетчатых штанах и грандиозных башмаках Паташона, отвечая на его дурацкие вопросы, принимали участие даже в гимнастических номерах и иногда даже входили в клетку льва, царя зверей. Но на этот раз тут не было ни диких зверей, ни аттракционов, а они просто вышли на сцену строем и под бодрую музыку маршировали и декламировали пафосный текст: «Киев был и будет советским!» И это было смешно и трогательно, и публика, состоящая из военных, ополченцев, бойцов истребительного батальона, жителей Киева, охотно аплодировала им.

После спектакля труппу лилипутов, разместившуюся в одном «виллисе», увезли на Куреневку.

Этим вечером Ваня принес откуда-то бутылку шампанского. Бутылка была больше него, и, так как она не влезала в его карман, он нес ее под мышкой, как ружье, которое вот-вот выстрелит.

В этот вечер Ваня объяснился Оленьке.

— У меня родители большие. Так что с этим все в порядке, — и он подмигивал. Сиплым, быстрым, детским дискантом он говорил, захлебываясь: — Мы с тобой, Оленька, сделаем номер — во! — И тыкал вверх большим пальцем, тоненьким, как соломка. — Ты внизу, я вверху. Ты меня будешь выжимать одной рукой, а я буду делать кульбиты. Мировой номер. Заработаем, во! Ты не беспокойся, у меня с этим все в порядке. — И он снова подмигивал.

Легли спать все поздно. Темное сентябрьское небо освещалось перекрещивающимися лучами прожекторов, и где-то там, в далекой вышине, расцветали трассирующие пули. И всю ночь Иван Иванович кашлял, как ребенок.

Так развивались события в этом домике на Куреневке, жизнь шла по своим заранее предначертанным или непредначертанным колеям, ничего не желая знать об этом истребительном романе в мещанском домике на Куреневке.

Труппа должна была выступить и на следующий день со своей ораторией и маршем, но за ними почему-то не приехал «виллис», и они, никуда не отлучаясь, протомились весь день в домике, выходя погулять только во двор или возле дома на улице, так как были, как все, на казарменном положении и в любое время могло поступить на их счет распоряжение. Не приехали за ними и на следующий день, и они забеспокоились. Но телефона в доме и на ближайшей к Куреневке улице не было, и они решили уже ждать до утра, а утром послать делегата в Киев, в театр на Николаевскую, узнать, в чем дело. К тому же и хозяин Барыга забеспокоился. Как видно, государственная организация забыла его постояльцев, а он продолжает им скармливать котлеты, кипятить чай, а будут за это платить или нет, еще не известно. И теперь он на них покрикивал, как на расшалившихся детей.

В ночь на 19 сентября лилипуты легли поздно, так как все ждали сообщения или распоряжения, прислушиваясь к отдаленному шуму приближающихся машин, к цокоту копыт, к грохоту проезжающей мимо военной фурманки. Каждый раз выскакивая на улицу. Но все было напрасно. Редкая машина с потушенными фарами, шелестя шинами, уносилась куда-то во тьму и пропадала в глубине затемненной улицы, и фурманка с ездовым, курящим во тьме цигарку, тоже проезжала мимо, и никто не обращал внимания на маленьких, странных человечков у ворот.

В эту ночь лилипуты спали, как всегда, крепко, тихо и мирно, как вдруг их разбудил крик соседки:

— Германцы!

Да, по утренней Куреневке двигался немецкий обоз с ездовыми в зеленых шинелях и каких-то рогатых пилотках.

Лилипуты осторожно выглядывали в окна, а их хозяин Барыга стоял у ворот и улыбался, и если немец взглядывал на него, то низко и молча кланялся.

Через несколько дней в немецких афишках и газетах было объявлено, чтобы все евреи Киева явились на сборный пункт, и Барыга тут же почему-то посчитал своих постояльцев причастными к этой афишке, хотя они на вид и не евреи, да все-таки и не совсем православные. Что-то все-таки в них подозрительное, и дабы не вышло прений за неповиновение властям, а он всегда привык повиноваться властям, на сей счет у него был огромный, сокрушающий опыт. Он исполнял приказы царские, гетманские, петлюровские, деникинские, батько Зеленого, он имел дело с ЧК, с ГПУ и с НКВД, и он не хотел сорваться в конце жизни. И поэтому в это солнечное сентябрьское утро, когда киевские каштаны стояли золотыми и солнце слепяще сияло на золотых куполах лавры, Барыга пораньше разбудил своих крохотных постояльцев, велел им обмундироваться потеплее. Он даже выдал им по котлетке, хотя Управление Госцирков эвакуировалось, и он не мог рассчитывать на оплату этой котлетки.