Ярмарка - [48]

Ах, дети мои, вы даже не понимаете, какое счастье выпало вам жить в нашу эпоху.

Развод по-итальянски

Маленький городок Жмеринка на Украине. Раннее утро. Только что открылась касса кинотеатра.

Аккуратный круглолицый мальчик в беретике тянется на цыпочках к окошку и подает медяки.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Как будто ты не знаешь, что дети не допускаются?

— Я не дети, — говорит мальчик.

— А кто ты, старик?

— Да, я уже хожу в четвертый класс.

— Вот когда ты пойдешь в одиннадцатый, тогда и являйся.

— Но тогда уже не будет этой картины, — возражает мальчик.

— Будет другая. На твою жизнь хватит. — И окошко с треском захлопывается.

Мальчик с минуту стоит перед закрытым окном, потом, поднявшись на цыпочки, осторожно стучит.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Я же только что тебе сказала, что нельзя! Или это был другой мальчик?

— Да.

— Что да?

— Другой.

— Ну, так я тебе скажу то же самое. Детям на «Развод» нельзя.

Мальчик вздыхает, долго глядит на закрытую кассу. Потом, поднявшись на цыпочки, снова стучит.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Слушай, долго ты меня будешь мучить?

— Да.

— Пока я тебе не дам билета?

— Да.

— Ну, так дай уж свою мелочь, возьми билет и отцепись.

Десять лилипутов на одной кровати

В городе Киеве, на Куреневке, в своем собственном домике под белой цинковой крышей жил мещанин по фамилии Барыга. Косолицый, длиннорукий, в старинном картузе, из тех, что кричали «Слава, слава!» петлюровским куреням, а потом встречали хоругвями генерала Драгомирова, а потом сидели в подвале чека на Короленко, в нэп он крупно торговал рогатым скотом, а после, в годы реконструкции и пятилеток, разводил в сарае кроликов, мясо пускал на фарш и пек пироги, которые жена продавала на Сенном базаре, а сушеные, выделанные шкурки Барыга продавал шапочных дел мастерам, гнездившимся в подъездах под лестницами больших домов на Крещатике. А кроме того, Барыга сдавал свою большую комнату по договору артистам цирка — клоунам, канатоходцам, укротителям, лилипутам.

Как раз накануне войны у него и поселилась труппа лилипутов, выступавшая в номере гастролирующего иллюзиониста, а кроме того, еще приученная к бальным танцам и чтению политических куплетов.

Для всей этой труппы гамузом хозяин Барыга отрядил свою никелированную кровать. Десять лилипутов спали поперек кровати, как куклы, положив свои крупные, многотрудные головы на маленькие атласные подушечки, которые возили с собой в реквизите. И ночью в комнате стоял храп, как в хорошей казарме.

На этот раз Барыга по договору с администрацией держал пансион и кроме ночлега кормил артистов арены, для чего жена ежедневно лепила из кроличьего фарша и жарила десять котлеток, пять на обед и пять на ужин, по одной котлетке на двух лилипутов.

Все они были родом русские, из среднерусской провинции — Пензы, Тамбова, Орла, но имена у них зачем-то для афишного шика, публичного интереса или по профессиональной цирковой традиции, а может, еще для чего-то были иностранными: Серж, Жан, Макс, Микки, Базиль, и только одного почему-то звали Ваня. Ваня даже среди лилипутов, этой ветви человечества, был карлик. Похоже, что он возник в колбе. И товарищи величали его Иван Иванович.

Крохотный, изнеженный Ваня с желтым, старческим личиком, на которое микроскопическая его жизнь наложила множество морщин, мелких тривиальных забот и обид, но в душе его жила и баюкалась несоизмеримая гордыня, как бы бравшая реванш за все обиды, им пережитые и перечувствованные.

Кроме этой гастрольной труппы лилипутов, самого хозяина, его жены-поварихи и свояченицы, работавшей уборщицей на кладбище в близком отсюда Бабьем Яру, в комнате еще снимала угол студентка консерватории Олечка. И вот в будущую музыкантшу влюбился по уши лилипут Ваня.

Он был очень сентиментальным, задушевным, влюбчивым и писал Олечке по ночам стихи крупными, круглыми буквами, а перед тем как она уходила в консерваторию, просил ее присесть, а он стоял возле ее стула и писклявым, энергичным голосом декламировал ей свои романсы. И это было очень трогательно, и Олечка смеялась и плакала.

Барыга не церемонился с государственными артистами, и, уходя рано утром на привоз, он закрывал еще спящих лилипутов на висячий замок, чтобы не обокрали его, и если кто из маленьких работников арены просыпался и ему надо было во двор, он долго ломился в закрытую дверь, бегал по дому, пока, наконец, к удивлению уток и кроликов, не вылезал в окошко.

Приходя домой, Барыга сурово, насмешливо глядя на старческие восковые личики, выслушивал их кроткие, писклявые жалобы, что-то обычно в это время жевал, а когда ему надоедало, он говорил:

— Ну, цыц!

Барыга вытаскивал из теплой печи накрытую сковородку с кроличьими котлетками и давал по одной котлетке на пару артистов, и они уже сами, аккуратно и справедливо, делили котлетку на равные части, и садились за стол, и клевали, как птицы.

Барыга следил за тем, чтобы они аккуратно ели, не проливали суп или чай на скатерть, не болтали, как дети, под столом ногами, не катали из хлеба катышек, кидая их друг в друга. Вообще, чтобы все было чинно, благородно, как за семейным столом. И если у лилипутов была репетиция, то он, как отец-командир, следил и за репетицией, чтобы все было правильно, благородно и завлекательно.