Ярем Господень - [42]

А мне, девушке, во тюрьме сидеть!

Рядом, почти невидимые, заговорили у потухшего костерка укладывающиеся спать мужики:

— Ишь ведь как поют бурлаки!

— Все песельники…

— Душу жалобят. Народ вольный, а несчастный. Иные по полгоду домой не кажутся — берега Волги оминают…

«Что это я?! — вспомнил о себе Иоанн. — Ночь, а я шатуном, что на постоялом-то подумают о духовном…»

И игумен Арзамасского Введенского резво повернул в слободу.

3.

Год прошёл, а не дождались скитники заволжские Иоанна в свою лесную глухомань.

Особо ждал арзамасца Иона перед тем, как отправиться в дальнюю дорогу: старцы посылали его аж в Польшу, на Ветку[27] обращать тамошних православных в раскол. Утешился, правда, уставщик тем, что оставлял за себя Филарета. Но что Филарет! Заволжским двуперстникам нужен священник — залучить его непросто. Случалось, приходили в леса распопы, но что они, сана лишённые, от них святость уже не исходит. Вот почему с немалым терпением и обхаживали заволжские Иоанна — иеромонах известен уже благочестием, о нём уж и керженцы наслышаны…[28]

Филарет послал Ивана Дмитриева на Макарьевскую с наказом свидеться с Иоанном и снова звать его за Волгу.

Перемерял вёрсты посланник на узких лесных тропах, на разбитых дорогах до Макария и обратно, а не соблазнил арзамасца тотчас отправиться в Заволжье.

Тем отговорился игумен Введенского перед Иваном, что неотложная нужда велит ему отправиться в свою пустынь. И уже с умыслом предложил: а будет у вас духовное нетерпение — приходите в Саров!

Давно снедало скитожителей духовное нетерпение. То после и говорил Иоанн: «звали, хотели уловить и привлечеши к своей прелести».

Пришёл-таки новый посланец не в пустынь, а в Арзамас. Кротостью и любовью говорил Иоанн с Дмитриевым, и тот вернулся к своим с надеждой: вроде бы склонится саровский монах к старому обряду. Староверы соборне повелели Филарету написать молитвенное послание Иоанну и отправить с ним всё того же Дмитриева теперь уже в Саров.

Филарет писал:

«… слышал я, государь-батюшка, о твоем благословении, что-де есть у твоего благословения желание о пустынном безмолвном житии… Помилуй, государь-батюшка, щедрот ради и человеколюбия Божия и ради Пречистыя Владычицы нашея Богородицы и всех святых, умилостивися о нашей нищете, посети своим благословением и аще Господь Бог сподобит нас твое пречестное и священное лице видети и благословение прияти, и ты нашему житию и желанию нашему самовидец будеши, и мы всяко с твоим благословением о общем нашем спасении побеседуем, чтобы на милостива Творца своего, Его помощью и вразумлением сотворити и как бы свою жизнь, данную нам еже Ему-Свету работати и заповеди Его творити и лети и славить Его-Света до последнего издыхания, туне изнурити… И ты сего ради потщися нашу худость и убожество посетить. И не остави Господа ради нас туне и всуе трудитися, но облегчися без всякого сомнения, еже бы нам на общую пользу и на спасение. А уж мы тебя не оставим единого и назад проводим до коих мест ты изволишь…»

С этим посланием и пришёл на Старое Городище Дмитриев. Шёл сторожко, опасался показаться и в Арзамасе: слуги царя-антихриста вседневно повсюду ловят мало-мальски подозрительных и гонят их на дотошные допросы и дознания.

Известили Иоанна о приходе Дмитриева, и тотчас он съехал со двора Введенского. В Сарове уже скитничали трое его учеников — добавилась еще одна келья, пустынь помаленьку обживалась.

У новой кельи с радостным лицом встретил Ириней, взял под уздцы уставшую лошадь, отозвался:

— Во-о-он за волжской-то. Вот так сиднем и сидит уж который день. Кормим, как же! А келью твою проветрили, протопили…

Иоанн подошёл к знакомцу: плотный мужик, широченная борода закрывала поношенный армяк едва ли не до пояса.

Из-под чёрных лохматых бровей блеснули умные глаза. Торопливо снял с головы Дмитриев старенький гречушник, поясно поклонился.

Присели на лавочке близ поварни. Дмитриев вытащил из-за пазухи посылку.

— Вот, чти и не отринь!

Иоанн тут же прочитал бумагу, бережно свернул её.

— Много мне чести явлено… Коли по братолюбию — радуюсь. После передашь мою братскую любовь и понимание. Ну, пойдём в келью.

Иоанн шёл впереди и молитвенно просил: «Господи, не только не хочеши смерти грешникам, но и ожидаеши обращения их, вразуми сердца их светом познания. Призри нас всех грешных рабов твоих, вразуми в час сей как творити волю Твою святую ко спасению… просвети сердца наши и Твоему благоугождению, яко благословен еси во веки, аминь!»

Зашли в домок, Дмитриев двуперстно осенил себя крестом перед иконой старого письма и радостно взглянул на арзамасского игумена.

— Разболокайся, брат, и садись. На малость тебя одново оставлю.

В поварне Иоанн налил теплой воды в ушат, внёс его в келью.

— Разувайся, брат! Ставь ноги в лоханницу…

Только теперь заволжский скитник понял, что священнослужитель похотел свершить омовение его ног.

Посапывая, Дмитриев снял свои добротные сапоги.

Иоанн вымыл, бережно отёр чистой холстиной ступни старообрядца.

— Ты, аки Христос, что омыл стопы учеников своих на Тайной вечере… — умилился Дмитриев, удивляясь смирению и покорности монашествующего брата.