Ярем Господень - [41]

Мелания мягко коснулась его руки.

— Поговорите, братья…

Монахини отошли.

Иона вопрошал недолго:

— От ково священство восприял?

— От патриарха Адриана.

— Значит, пустынником за Арзамасом?

— У Тамбовской черты…

— Старица вон сказывала, что похотел ты у нас быти?

— Ей, тако!

— Ладно. Зело у нас богоугодно и безмолвно в лесах. Ведаешь ты, что у нас по старым книгам поют и читают. Ты какую веру приемлешь, старую или новую?

Иоанн замялся. Сказать правду — раскольники тотчас уйдут, ответить угодное Ионе — слукавить. Он вспомнил слова апостола Павла:

«Аз не отягаю вас, но Всезнающий Сущий, любовью вас приял…»

— За некими препятствиями сейчас ушел в Арзамасский монастырь…

— Это как же так, — встрепенулся Иона. — Если ты старой веры, от духовной благодати не отпал, то пошто из пустыни в новую церковь перешёл?

— Призван! Градские власти ко мне с настоятельной просьбой, а потом и братия с умолением. Ради чернецов обретаюсь ныне в обители…

Иона пытливо, настороженно оглядел Иоанна и вздохнул.

— Ладно, можешь ты у нас быти, только твори всё по старой вере, в нужде мы велицей есмы без священника. Жалуй!

— Зело хощу к вам быти, — признался Иоанн и припал к плечу старообрядца.

В лавке Иона принялся писать. Подал бумагу с поклоном.

— Гли-и… За Волгой, от Вязломы идти на Деребино, спросить тамо Ивана Нетовского, а уж от нево идти на Ранасин Починок, в Починке спросить Иосафа — старца, а спрашивати у старца на Бельбож кто бы проводил. У Неонилы-матки Леонтий-трудник или кто иной, хошь наем пусть сделает, чтоб проводил в Бельбож…

Иоанн вышел из лавки, монахини тут же увели его из шумной ярморочной толпы на «ветерок», начали просить тотчас пойти в скит…

Он вперёд себя руки выставил.

— Сестрицы, я бы и с охотой, но не теперь. Как повелит Бог — явлюсь сразу.

Мелания теплом своих чёрных глаз обнесла, крылья её точёного носа затрепетали.

Поклонились друг другу.

Он еще постоял, посмотрел, как уходят монахини, пожалел Меланию: «В ней еще не улеглось девье…»[25]

Иоанн скоро находился, набил ноги и в этот второй день ярмонки.

В железном ряду купил для монастыря нужный безмен, заплатил почти семь алтын,[26] в Арзамасе такой же стоил дороже… Встретил мужика с солью, спросил почем же соль — два алтына с половиной за пудовочку — опять же дешевле, чем в родном городу. Кабы свои лошади! У Масленкова порожними с ярмонки телеги не катят, а взять бы и того, другого…

На постоялый пришёл рановато, похлебал щей, прилёг, да и заснул.

Проснулся — солнце на закат опадало. Садилось оно за Волгой, за высоким горным берегом Лыскова, и тут, на луговом месте у Макарья, рано начала густеть влажная сутемь.

Масленков ещё не пришёл — рановато ему. У купцов после дневных забот-работ свои сходбища: думают о будущей ярмонке, судят-рядят о купле-продаже, вяжутся обязательством — верным словом, что крепче любой бумаги. Купеческая честь прежде всего, она в цене неизменной.

… Пошёл вдоль берега Волги. Река отдыхала, широкие концы её — нижний и верхний, терялись в засиневшей хмари, и только цветной частокол верхушек судовых мачт ещё показывал береговые тверди. По обеим сторонам реки вскинулись на тех же мачтах длинные ручьи фонарного света.

А тут, на луговой стороне, ниже и выше ярморочного городка, взбухало зарево от разведённых костров. На подходе к ним в красных, розовых и оранжевых взметах огня мелькали чёрные тени бурлаков, артельных грузчиков, крепких заволжских мужиков и просто азартных безвестных людей, коих всегда с избытком на больших торговых сборищах.

Людской говор ещё опоясывал Волгу…

Где-то поблизости плескалась вода, что-то вспыхивало и всполошно мерцало под чёрным лысковским берегом, а рядом наплывала песня, и Иоанн невольно поддался старой волнующей бывальщине:

Что пониже города Нижнего,

Что повыше села Лыскова,

В луговой-то было сторонушке,

Протекает река быстрая

И широкая, и глубокая.

По прозваньицу река Керженка.

Она пала устьем в Волгу-матушку,

Что сверху-го было Волги-матушки,

Выплывала-то легка лодочка,

Уж и всем лодка разукрашена:

Парусами она изувешана,

Ружьецами изуставлена,

У ней нос, корма — раззолочены,

На корме сидит атаман с ружьем,

На носу стоит есаул с багром,

По краям лодки добры молодцы…

Он присел на брошенную деревину — ночь сгустилась, дневная духота спала, в луговой сырости смягчились, утихали голоса, и только песня держалась высоты своей возвышенной печали… А рассказывалось в ней, что на лодочке бел шатёр стоял, а во шатре ковёр лежал, а под ковром золота казна… А на казне той красна девица сидела, есаулова сестра родная, атаманова полюбовница. Она плачет и с рыданием слово молвила, что нехорош ей сон привиделся: распаялся её злат-перстень, выкатился дорогой камень, тут и руса косынька расплеталася, выплеталась лента алая, лента алая ярославская…

Иоанн встряхнул головой, видение красной девицы, её тревожный лик растаял… Лента алая, ярославская… Он же такую когда-то Улиньке дарил в купальскую ночь у Тёши.

Что песня-то напомнила. И как сердце-то защемило…

Иоанн пересилил себя и опять услышал, теперь уже окончание песни:

Атаману быть застрелену,

Есаулу быть повешену,

Добрым молодцам срубят головы,