Японские сказания о войнах и мятежах - [60]
— Пожаловали мне за заслуги ранг придворного, и нельзя сказать, будто я его недостоин. Такой ранг впервые получил ещё мой предок, инок Тада-но Мандзю[278]. С трепетом следую его стопами. Но что же это — был я помощником Правого конюшего, а теперь стал «исполняющим должность» Левого конюшего? Это ли награда за заслуги? Чести в такой награде никакой нет. Тем, кто поразил государевых врагов, дают в управление половину страны. Такие заслуги, слышал я, не меркнут в веках. Я пошёл против отца, забыл о родичах, поссорился с братьями, чтобы прийти на помощь государю, сражался, не жалея жизни. Говорят, трудно идти против государевой воли — но не достоин ли необычайной награды тот, кто натянул лук в сторону отца и пускал в него стрелы?
Справедливы были его слова, и тогда Левый конюший Такасуэ-но асон был переведен на должность управляющего Левой стороной столицы, а Ёситомо стал Левым конюшим. Так успокоили Ёситомо.
В двенадцатый день господин Левый министр был ещё жив, хоть и едва мог двигать глазами. Смог лишь произнести: «Повидать бы перед смертью господина Вступившего на Путь…» — и так печально было слышать это его челяди! Не чаяли они довезти его живым до Южной столицы, но надеялись хоть сообщить о нём Вступившему на Путь Великому министру господину Фукэ, чтобы он приехал повидаться. Уложили министра в повозку, как накануне, а когда выезжали из Сага, то перед Сякадо — Павильоном Шакьямуни навстречу им вышла толпа монахов. Братия остановила повозку и отобрала у них множество вещей, и пошли они дальше к Умэдзу, там взяли две лодчонки, расплатились за них одеждой-катабира, привязали лодки одну к другой, нарезали веток и поплыли вниз по течению, как будто бы перевозили дрова. Когда смеркалось, прибыли они к низовьям реки Камо[279].
Уложили министра в повозку и пошли к Умэдзу, там взяли две лодчонки, расплатились за них одеждой, привязали лодки одну к другой, нарезали веток и поплыли вниз по течению, как будто бы перевозили дрова.
Утром тринадцатого дня они поплыли по реке Кодзу до леса Хахасо, и младший чиновник архивного управления Тосинари отправился к господину Фукэ и передал:
— Мы привезли господина Левого министра, он желает с вами увидеться и умереть на ваших глазах.
— Нет, не смогу я смотреть на него! — отвечал тот, едва сдерживая чувства. Хотелось ему со всех ног бежать проведать сына, но, сражённый горем, он говорил:
— Зачем ему нужно меня видеть? Я видеть его не хочу. Слушай, Тосинари, бывало ли, чтоб такой человек, как глава рода, оказался мишенью для вражеских стрел? Что мне толку встречаться с этим бессчастным? Пусть бежит туда, где его не увидят глаза и не услышат уши! — сказал он так и залился слезами. Вправду ли он так думал? Даже слышать об этом печально.
Тосинари побежал назад и передал Левому министру эти слова, а тот понурился и побледнел, надкусил себе язык так, что изо рта пошла кровь. Трудно представить, сколь тяжело у него было на сердце и как страшно.
Так не осталось у них места, куда податься, и позабыли они, где восток и где запад. Послали к настоятелю Сэнгаку, но тот был в отъезде. Послали в Сосновую келью — Мацумуро, где жил «овладевший знанием»[280] Гэнкэн, тот поспешил прийти, уложил министра в паланкин и привёз его в Южную столицу. Келья Гэнкэна была в глубине монастыря, а потому, опасаясь людских глаз, поместил он министра в маленькой хижине неподалёку, всячески его опекал и хотел накормить жидкой кашей, но тот не мог проглотить ни росинки. Больно было Гэнкэну смотреть на него, он подошёл к его изголовью и громко сказал:
— Здесь Гэнкэн! Взгляните на меня, господин! — но тот лишь кивнул, и не видно было, чтоб он замечал что-либо вокруг. В хижину поместили его в час Петуха четырнадцатого дня седьмой луны, а в час Лошади того же дня его не стало. Гэнкэн и прочие могли лишь предаваться печали. Оставить там тело они не могли и, как стемнело, скрываясь, предали тело земле на кладбище Равнина Праджни — Ханняно, и, рыдая, разошлись по домам.
Цунэнори, похоронив господина, постригся в монахи и пришёл к господину Вступившему на Путь министру. Плача, рассказал он ему о смерти сына, Левого министра, а тот прижимал рукав к лицу и не в силах был вымолвить что-либо из-за душивших его слёз. Потом он подозвал Цунэнори:
— Подойди поближе! Как он умер? Не хотел ли что передать? Я уже стар и не смог помочь своему сыну. О чём ещё мне оставалось заботиться в этом мире? Но не пошёл повидать его, пока он был ещё жив, и вот он умер. Должно было ему умереть, положив голову мне на колени, и как горестно мне, что с тем, кто умер, уж нельзя повстречаться! Как жаль — хотел я увидеть, как он станет регентом или канцлером и будет вершить делами Поднебесной. И зачем же живу я так долго на этом свете! Вместо его процветания вижу я, как всё обернулось… — промолвил он и заплакал. Как же, должно быть, грустил он!
Он продолжал:
— Ведь даже воины, которые часто выезжают на поле боя и бьются, не жалея жизни, не всегда получают раны в сражении. В этой битве ни один сколь-нибудь знатный даже из Минамото и Тайра, из тех, кто заперлись во дворце Сиракава, не был убит! Из всех запершихся там вельмож, придворных и из охраны государя-инока, кого же убили? Почему один лишь Левый министр сражён стрелой и простился с жизнью? Как прискорбно, что тот, кто пустил стрелу, из всего множества людей стрелял именно в Левого министра! Правда, если задуматься, ханьский Гао-цзу, сжимая меч длиной в три сяку, усмирил Поднебесную, а во время похода на хуайнаньского князя Цин Бу был ранен в бою шальной стрелой
