Якутскіе Разсказы. - [12]

Опустивъ голову, Аня съ минуту стояла передъ огнемъ, прислушиваясь къ долетавшему со двора крику. Когда голоса стихли и раздался топотъ удалявшихся лошадей, она съ отчаяньемъ крикнула, ломая руки:

— Мама, отняли Пенёка, отняли!

Хайлакъ 17)

Приближалось лѣто, стало тепло, и мѣховая шапка Хабджія уже была совершенно лишней. Его жена – Керемесъ – шила ему шапку изъ лоскутковъ сукна, которые случайно попали въ ея шкатулку. Хабджій никогда въ жизни не носилъ такой шапки; въ жару онъ обыкновенно повязывалъ лобъ платкомъ. Поэтому неудивительно, что, почувствовавъ ее на своей круглой, гладко выстриженной головѣ, онъ долго оглядывалъ себя передъ осколкомъ зеркала, строя соотвѣтственныя этому украшенія мины.

– Настоящій русскій – вымолвилъ онъ, наконецъ, торжественно обращаясь къ стоящей тутъ же женѣ, а его бронзовое, плоское лицо засіяло отъ искренней, добродушной улыбки.

– Ну, иди – говорила Керемесъ, слегка ударяя его ладонью по широкой спинѣ. За это «настоящій русскій» обнялъ ее и, понюхавъ сначала по-якутски ея щеку, поцѣловалъ ее затѣмъ по-русски въ губы; при этомъ оба разсмѣялись во все горло.

– Когда же ты, наконецъ, пойдешь – кокетливо защищалась женщина, толкая мужа къ дверямъ.

Хабджій вздохнулъ, сдѣлался вдругъ серьезенъ, схватилъ приготовленныя уже рукавицы и «нахалку» изъ волосъ отъ комаровъ, небрежно трижды перекрестился и сталъ уходить.

– Смотри, долго не мѣшкай! Если застанешь князя, такъ принеси подарки! – просила Керемесъ, провожая его до воротъ.

Хабджій кивнулъ головой.

Она еще долго стоила на дворѣ, смотря вслѣдъ удаляющемуся мужу, а когда, онъ, наконецъ исчезъ за поворотомъ тропинки, она вздохнула и, тихо затянувъ пѣсенку, медленно вернулась въ юрту. Она не любила оставаться одна. Тишина пустого дома казалась ей невыносимой. Поэтому ей взгрустнулось, она замолкла, небрежно собирая разбросанные на лавкѣ лоскутки, нитки и другую мелочь.

– Какая тоска! Хоть бы Богъ ужъ скорѣе ребенка-то послалъ! Какъ она будетъ его лелѣять и любить, покрывать поцѣлуями! А вдругъ умру… – мелькнуло внезапно у нея въ головѣ; сколько женщинъ умираетъ при появленіи этихъ маленькихъ гостей изъ другого, лучезарнаго міра, котораго душа хоть и не помнитъ, а все-таки вѣчно тоскуетъ по немъ 18) Но вѣдь это грѣшно! Зачѣмъ же ей тосковать? Развѣ ей здѣсь не хорошо, не весело?.. Особенно лѣтомъ, когда вдоволь пищи, когда вокругъ тепло и ясно. Она взглянула въ открытыя двери, черезъ которыя ей улыбались залитыя солнцемъ окрестности. Развѣ не хороши эти тучи, это блѣдно-голубое родное небо, эта черная, сумрачная и вмѣстѣ съ тѣмъ милая, знакомая тайга?.. Какъ упоительно пахнутъ расцвѣтшія лиственницы лѣсовъ. Нѣтъ, хороша якутская земля, ихъ земля! А если говорятъ, что тамъ, на югѣ, есть лучшія страны, такъ навѣрное врутъ. Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ пріѣжаютъ сюда, къ нимъ?!

Сквозь полуоткрытыя двери во внутрь избы просунулись раздутыя, влажныя ноздри, а за ними показался черный, косматый, съ бѣлой лысиной посрединѣ, лобъ коровы, за которымъ видно было еще нѣсколько другихъ головъ бѣлыхъ, пестрыхъ, тянущихся къ юртѣ, бодающихся рогами и громко мычащихъ. Стадо возвращалось съ пастбища. Привязанные за каминомъ телята, почуявъ матокъ, начали брыкаться и блеять.

– Ге – крикнула Керемесъ, отгоняя коровъ отъ дверей, и вышла съ подойникомъ въ рукахъ. Скотины впрочемъ, было немного: всего пять коровъ дойныхъ, большой черный волъ, являющійся вмѣстѣ съ лошадью единственной рабочей силой въ ихъ хозяйствѣ, четыре яловыхъ, два «прошлогоднихъ» бычка, пара телятъ – вотъ и все. Однако, телята здѣсь часто околѣваютъ, Богъ знаетъ еще, стоитъ ли ихъ держать. А тутъ съ того же хозяйства нужно собрать на подати и повинности, на одежду и на лѣтнюю пищу, на посуду, на чай и на много другихъ вещей, безъ которыхъ никакъ не обойдешься и которыя ежегодно пропадаютъ и портятся. Нужно еще отложить на зиму, когда коровъ нельзя доить. Впрочемъ, ей жаловаться нечего. Богъ далъ ей трудолюбиваго мужа, ловца и мастера на всѣ руки, только… Тутъ она лукаво улыбнулась, пустила теленка къ послѣдней выдоенной коровѣ, схватила ведро съ молокомъ и пошла въ молочную – низкій погребъ, въ которомъ на землѣ рядомъ стояли берестяные «чибычаги» 19), полныя молока. Съ прежнихъ она сняла сливки, въ новыя налила только что выдоенное молоко, а изъ нѣкоторыхъ, вылила содержимое въ мѣдный котелъ, въ которомъ она обыкновенно приготовляла «соратъ» 20), ежедневное кушанье якутовъ. Хабджій увѣрялъ, что она вкуснѣе всѣхъ приготовляетъ соратъ; не отрицали этого и приходившіе въ гости сосѣди, такъ какъ у нихъ въ то время чаще всего рты были наполнены этимъ бѣлымъ, облитымъ сливками лакомствомъ, которое имъ щедро, нисколько не жалѣя, доставляла Керемесъ.

– Не Керемесъ, а Евменія! – вспомнила возившаяся около огня хозяйка – Евменія Слѣпцова! – Такъ поправилъ ее попъ, когда передъ свадьбой она сказала ему свое имя, которымъ ее называли мать, сосѣди, женихъ… Евменія!.. Евменія!.. Керемесъ!.. Керемесъ значитъ сиводушка, звѣрекъ, мѣхъ котораго очень дорогъ. Мѣхъ этотъ такъ мягокъ и шелковистъ, какъ ея косы, за которыя ее, должно быть, такъ прозвали: онѣ гуще и длиннѣе, чѣмъ это обыкновенно бываетъ у якутокъ. «Керемесъ» казалось ей гораздо красивѣе, чѣмъ «Евменія». Она понимаетъ это имя. Она знаетъ, какъ радуется Хабджій, когда принесетъ изъ тайги такую лисицу, а мѣхоторговцы хвалятъ его за это и угощаютъ чаемъ. А Евменія!.. Что же это значитъ? Говорятъ, что она дикарка, потому что не помнитъ своего имени. На что же оно ей? Его обязаны знать попъ и волостной писарь, которымъ вѣдь за это платятъ якуты жалованье. Да, она дикарка и неученая! А развѣ, несмотря на это, ее всѣ не любятъ, развѣ ее не ласкала мать, не любилъ отецъ, развѣ Хабджій сказалъ ей когда-нибудь хоть одно дурное слово?.. Пускай ужъ тамъ… Однако, что это «его» нѣтъ такъ долго? Уже смеркается! Вѣдь онъ же знаетъ, что она боится оставаться одна. Что его могло задержать у князя?